ТЕНИШЕВА Е. Отговорила роща золотая

24.08.2011 09:31  |   | 

Рейтинг:   / 2

Екатерина Тенишева

Отговорила роща золотая

Октябрь 1923 года. В кафе поэтов-имажинистов «Стойло Пегаса» было шумно и многолюдно. Все с нетерпением ждали выступления Есенина, но он не спешил выходить на сцену. Его жаркий спор с поэтом Орешиным привлёк внимание молодой девушки. Она поднялась со стула и громко крикнула: «Товарищи! Да что вы его уговариваете? Вот Маяковского не нужно уговаривать!»
Услышав фамилию Маяковского, Есенин вздрогнул, поднялся с дивана, прищурил помутневшие глаза. Он отыскал столик, за которым, кроме этой девушки, сидели два молодых человека. Есенин зло сплюнул.
— Маяковский, говорите? Идите к чёрту со своим Маяковским! Я — Есенин! И вы все сейчас в этом убедитесь!
Но тут в кафе вошла Бениславская. Она пробралась сквозь толпу к Есенину и что-то зашептала на ухо. Сергей кивнул головой и безмолвно последовал за ней. Орешин вскочил со своего места, вцепился в руку поэта.
— Сергей, ты куда? Публика ждёт твоих стихов! Вина полно…
— Петя, дорогой, я должен немедленно удалиться.  Мне на сегодня хватит, больше не хочу.
Клычков хихикнул, и, стараясь обидеть Бениславскую, крикнул ей в след: «На поводок подцепила? Думаешь твоя взяла? Да у него таких как ты… пруд пруди!»
Галя, не обращая внимания на злобные выкрики Клычкова, повела Сергея к чёрному выходу. Но тут опять возопила поклонница Маяковского: «А вот Маяковский никогда бы так не поступил!»
Эти слова сильно задели Есенина. Он оттолкнул Бениславскую, легко поднялся на сцену, сжал ладонь в кулак. Публика затихла.
Сергей взглянул на девушку, и начал читать стихотворение.

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось,
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

Девушка вытянула красивую шею и замерла, боясь пропустить слова поэта.
А Есенин, вытянув руку, продолжал читать.

О, возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.

Я сердцем никогда не лгу,
И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.

Пора расстаться с озорной
И непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы,
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.

Теперь со многим я мирюсь
Без принужденья, без утраты.
Иною кажется мне Русь,
Иными — кладбища и хаты.

Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И уходящем хулиганстве.

Поэт закончил чтение, а в кафе стояла гробовая тишина. Потом кто-то крикнул: «Браво, Есенин!» Публика зааплодировала. Есенин спрыгнул со сцены, подошёл к девушке.
— Я читал для Вас это стихотворение, хотя написал его для другой женщины. Это со мною в первый раз. Вы, кажется, любите Маяковского? Ну и любите, поэтов нельзя обижать. Иногда он пишет хорошие стихи.
— Сергей Александрович, миленький, я солгала Вам…
— Лгать нехорошо.
— Я нарочно пришла сюда, чтобы послушать Ваше выступление, но Вы отказались читать… Вот я и вспомнила про Маяковского… Простите меня, пожалуйста… Я больше никогда не буду…
Есенин рассмеялся.
— Приходите в другой раз, а я распоряжусь, чтобы Вас пропустили. Как Ваше имя?
— Софья Голубицкая… А это мои братья — Борис и Глеб…
— Хорошо, я запомню.
Бениславская одарила Софью гневным взглядом, который не предвещал ничего хорошего, а наоборот, как бы предупреждал — не стой на пути!
На улице было сыро и ветрено. Есенин предложил Гале прогуляться по Тверской. Галя неохотно согласилась, потому что понимала, если им встретится очередной «друг» Сергея, неизвестно, чем эта встреча закончится. Больше всего она боялась встречи с поэтом Алексеем Ганиным. Весь разговор он сводил к политике, а Есенина больше всего на свете интересовала поэзия. Часто такие встречи дурно влияли на Сергея, он спорил, много пил и становился неуправляемым. Бениславская ненавидела Ганина и считала его своим врагом, но терпела ради поэта. У Алексея не было своего жилья и он иногда приходил к Сергею на Брюсовский переулок, где оставался на ночлег. Более того, на Ганина обратила внимание сестра Сергея — Катя, и трепетала при каждом его появлении.
Есенин споткнулся и упал.
— Ух ты чёрт!
Галя помогла ему подняться, поправила шляпу, подала выпавшую трость.
— Куда дворники смотрят, так и разбиться можно! Вы не ушиблись?
— Ерунда! Пальто да брюки запачкал… Изадорин подарок… Жалко.
— Не печальтесь, к утру будут как новенькие.
— Галя, а Вы ведь меня обманули… Вы мне сказали, что Клюев приехал и хочет меня видеть, но это неправда. Я Вас сразу раскусил, и поддался лишь потому, что мне наскучило слушать бездарные стихи и видеть жующие морды.
— Вы посвятили стихотворение Миклашевской, а прочитали какой-то Голубицкой. Прежде я за Вами такого не замечала.
— Ревнуете?
— Нисколечко…
— А голос дрожит, значит ревнуете.
— Пусть Гутя Вас ревнует, или там всё кончено?
Вместо ответа Сергей прочитал отрывок из стихотворения.

…И любовь, не забавное ль дело?
Ты целуешь, а губы как жесть.
Знаю, чувство моё перезрело,
А твоё не сумеет расцвесть…

— Забавно… Августа — Гутя… И познакомился я с ней в августе, у Мариенгофа. Забилось ретивое, но видно не суждено…

Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу…

Галя ехидно захихикала.
— С Гутей слушать чувственную вьюгу? Ничего у Вас не получится. Миклашевская поняла, что Ваша любовь к ней ненадолго, а она не хочет быть очередным увлечением. Ей удалось подчинить сердце разуму.
— Там всё кончено… Там всё кончено.
— А Надя Вольпин? Она на что-то ещё надеется?
— Она меня не обманула, а я ценю честность.
— Ничего Вы, Серёженька, не цените. Вы цените поэзию, свои стихи, но всего остального не замечаете… А так ли хорошо Вы знаете Надю?
— Смотрите Галя, — Сергей указал рукой на одинокое дерево, — ветер сорвал с клёна почти все листья… Ещё утром они украшали дерево и этот переулок. Опавший клён… Вот так и мы осыпемся, как осыпались эти листья.
— Сергей, не надо о грустном. Наступит весна, и клён снова оживёт.
— Да-да… В этом мире всё тленно. Но после тлена всегда следует возрождение.
Есенин сдвинул шляпу на затылок, обнажив золотые волосы, прочитал отрывок из стихотворения.

…Там теперь такая ж осень…
Клён и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.

Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придём к ним в гости…

— Умоляю Вас, не говорите о смерти! Вы слишком часто говорите о ней, а это плохо.

Катя стояла у окна. Увидев брата и Галю, она побежала открывать дверь. Едва Есенин перешагнул через порог комнаты, как Катя зашмыгала носом. Сергей обнял сестру.
— Ну что случилось? Жених бросил?
— Нет у меня жениха…
— А что ж ты плачешь? Зуб заболел? Завтра же отправляйся к дантисту.
— Ничего у меня не болит! Отец письмо прислал… Шурка захворала.
— Как захворала, так и поправится. Пусть мать конфет купит, Шурка любит сладкое.
Катя всхлипнула.
— У неё пальто нет! Сам прочитай, может, лучше поймёшь!
Сергей развернул письмо, принялся читать. Чем больше он читал, тем мрачнее становилось его лицо. Закончив чтение, он аккуратно сложил тетрадный лист, исписанный мелким почерком, положил на стол.
— Шура заболела, сена только до Масленицы хватит. Пудов пять-шесть ржи не мешало бы подкупить… А денег нет! Куда ни кинь — всюду клин…
— Сергей, разве ты не понимаешь, что отцу нужны деньги?
— У меня сейчас нет денег.
— А когда ты жил с Айседорой, ты был очень щедрым.
— Что? — Сергей побледнел, — Пошла ты к чёрту со своей Изадорой! Вот и просите у неё! Вам бы денег побольше! А где я их возьму? Ты живёшь за мой счёт, и ты же упрекаешь меня в жадности? Женихам глазки строить, а больше ты ни на что не годишься! Из деревни в каждом письме пишут про пуды! Приедешь отдохнуть — и там весь разговор про пуды… Даже дед, и тот теребит бороду и каждую копейку на пуды переводит. Мать весь день хмурая, губы сожмёт и ходит, словно лягушку проглотила. Отец как немой, молчит с утра до вечера… Только Ока да рыбалка от скуки спасают. Зачем я пришёл сюда, лучше бы и дальше смотрел на эти жирные морды.
В разговор вмешалась Бениславская.
— Катя, уже поздно. Сергею Александровичу нужно отдохнуть, и ты оставайся у нас. Завтра мы с тобой пойдём по редакциям и, может быть, разживёмся деньгами.
В окно барабанил дождь. Сергей открыл глаза. В голове бились и искали выхода стихи. Он тихо встал, подошёл к столу и, взяв карандаш, написал на бумаге:

Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.

Ах! Какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.

Золотые, далёкие дали!
Всё сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта — ласкать и карябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрной жабой
Я хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились —
Значит ангелы жили в ней.

Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, —

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.

Сделав несколько правок, Сергей отложил лист в сторону, подошёл к окну. Чёрные рваные тучи клубились над крышами домов, а на оконном стекле застыли дождевые капли. Проснулась Галя. Накинув плед на плечи, она подошла к Сергею.
— О чём задумались?
— Опавший клён перед глазами, — Сергей улыбнулся, — Как он там? Не порвало ли его ветром?
— Помните, как Вы сказали:

Коль нет цветов среди зимы,
То и грустить о них не надо…

— А Вы клён жалеете… Напрасно.
— Я вчера пошумел маленько, Вы уж меня простите. Устал я, как никогда ещё не уставал. Обидно мне стало. Отец наделал детей, а кормить их должен я. И дед его сторону держит. Ведь я не отказываю им в помощи, но я не дойная корова. Как они этого не понимают?
— Катя расстроилась.
— Катька простит меня, — Сергей взглянул на спящую сестру, — Она дурная немножко, но добрая. Замуж её нужно отдавать, да поскорее. На Ганина засмотрелась, я это вижу. Но с Ганиным она тёплого гнёздышка не совьёт. Не тот он человек. Ей бы кого постарше да посерьёзнее. Есть у меня один такой на примете. В мать пошла, гулящей будет.
— Полно Вам, Сергей. Катя молодая, наивная, но это пройдёт.
— Когда пройдёт, тогда уже поздно будет. Мать в подоле принесла… и эта по сторонам смотрит. Я сегодня зайду в «Известия», может там деньгами разживусь. Галя, Вы вчера обещали пройтись по редакциям, сделайте это, пожалуйста. Катьку с собой возьмите, но говорить ей не давайте. Ляпнет что-нибудь не подумавши, разбирайся потом. Если Вам отдадут деньги, то часть их отошлите в деревню, остальные возьмите себе.
— Хорошо. Сергей, а что Вы написали?
— Стихотворение. Оно пока не имеет названия, да это не важно.
— Прочтите, пожалуйста.
Сергей снова посмотрел на спящую сестру, и, боясь разбудить её, вполголоса прочёл стихотворение. Галя обняла его за шею, и прослезилась.

Днём Сергей ушёл в редакцию, и, как это с ним часто бывало — пропал бесследно. Бениславская заходила в «Стойло Пегаса», но там его не видели. Не появлялся он и в кафе «Домино». Аня Назарова через своих знакомых пыталась узнать о местонахождении Есенина, но это ни к чему не привело. Аня видела Мариенгофа на Тверской улице. Он шёл не спеша, опираясь на трость. Она сделала вывод: если Анатолий Борисович идёт один, значит Есенина он тоже не видел.
Вечером, проходя по Тверскому бульвару, Аня встретила свою знакомую, которая ей сообщила, что видела утром Есенина с Вольпин на Волхонке. Есенин был трезв и чем-то озабочен, а Надя — цвела и пахла.
Бениславская, услышав Анин рассказ, не на шутку взволновалась.
— Случилось то, чего я боялась. Он ушёл к этой… Вольпин. Что он только в ней нашёл. Видите ли, она досталась ему честной. С пьяну-то поди не разобрал, честная она или нет. А теперь на каждом углу кричит: «Я раздавил персик!».
— Да бог с ними, Галя! Выбрось ты его из головы! Сколько у него женщин было, и где они сейчас? За Надей появится Соня, за Соней — Зоя, и т. д.
— Не могу Аня, — Галя тяжело вздохнула, — Не могу я его забыть. Тысячу раз пробовала… и все усилия напрасны. Знакомилась и встречалась с другими мужчинами… Не то Анечка, не то. Он один всех затмит.
— Скажешь тоже. Невысокий, щуплый… Если бы не волосы, то и взглянуть не на что. Галь, он ведь никого кроме себя не любит. Ты что, до сих пор не поняла? Вон и жену с детьми бросил, и от Изадорушки сбежал. Ох уж эта Изадора… Я бы тоже от неё сбежала. Старуха крашеная!
— Он меня всю поглотил… Изадора стерва порядочная, но, благодаря ей, он смог взглянуть на мир. Теперь ему есть что и с чем сравнивать.
— Угораздило нас с тобой в поэтов влюбиться… Маяковский порядочный, а наши — тоска, да и только.
— Маяковский деспот, и вообще… Кроме этой «Брички» ему никто не нужен. Глазами стреляет, а когда дело до объяснений доходит, тут и Лиля возникает. Крутит своими наглыми глазищами, а Володичка уже и забыл, что с тобою разговаривал. Водит его как пса на поводке. Тоска зелёная… Аня, ты о Шершеневиче не думай, ему другая шею обвила. У тебя сил не хватит за него бороться. Забудь и отойди в сторонку.

На Брюсовском, у Гали, Есенин объявился через неделю. Нетвёрдая походка и мутные глаза не предвещали ничего хорошего. Прямо с порога он начал кричать и требовать деньги. Бениславская попыталась его образумить, но всё было тщетно. На отказ отдать ему деньги Есенин окончательно вышел из себя.
— Я Вас ненавижу! Вы такая же фальшивая, как и все остальные… Вы хотите, чтоб мы жили как муж и жена? Этого никогда не будет! Поймите же Вы, наконец! Вам всем нужны мои деньги? Вам всем нужна моя кровь, моя слава!? Вы пытаетесь затащить меня в свою постель, а я не хочу с Вами… Пусть Вас… Пусть Вас Повицкий… А я не хочу! Вы мне не интересны и несимпатичны! Вы похожи на мужчину!
Есенин стащил со стола скатерть вместе с блюдцем и бокалом. Бокал разбился и по комнате разлетелись фарфоровые осколки.
Бениславская усмехнулась.
— Может, Вы и меня ударите?
— Вас? Я бил двух женщин — Зинаиду и Дункан… А Вы их не стоите…
— Говорят, Дункан тоже Вас била?
— Изадора? Да, била! Она била меня хлыстом… И я ей прощал… Потому что я люблю её! Ни Зинаиду, ни Вас, а — её! Я пошлю ей телеграмму и она примчится ко мне в Москву! Никогда, слышите, никогда не берите в редакции мои деньги! Пошли все к чёрту! Возьму да уеду в Константиново… Слышите, от Вас уеду!
Есенин сорвал с головы шляпу, отбросил в угол, и, громко хлопнув дверью, ушёл. Бениславская заплакала.
Через несколько минут в комнату вошла Аня и сообщила, что только что видела в переулке Есенина. Есенин был без шляпы, в руке он держал шарф, концы которого волочились по тротуару, а за ним едва держась на ногах, шли Клычков и Ганин.
Галя достала из кармана носовой платок, вытерла слёзы.
— Он мне столько гадостей наговорил, сколько я за всю жизнь не слышала… Я похожу на мужика, представляешь? Я его в постель не тащила, он сам изъявил желание, а теперь… Ты права Аня,  нужно с этим кончать…
— Он был здесь? — Аня удивлённо вскинула брови, — И ты его не выставила?
— За деньгами приходил, а я отказала. Сам же потом спасибо скажет. Пусть Катя его делами занимается, а я больше не буду.
— И правильно. Пусть Катька по редакциям бегает, а мы посмотрим, что из этого получится.
— Катька? — Бениславская усмехнулась, — У Катьки ветер в голове, и он это не хуже меня знает. С её хваткой он и на кусок хлеба не заработает.
— Вот и пусть сидит голодный, может тогда и на тебя по-другому взглянет. Мы подождём…
— К чёрту этих Есениных… Давай пить чай, у меня сушки есть.

На другой день в редакции газеты «Беднота» появился поэт Шершеневич. Он разыскал Бениславскую, и, жестикулируя правой рукой, сказал:
— Вам, конечно, всё равно, что поэт Есенин гибнет на глазах… И я бы не пришёл сюда, но он послал за Вами…
— Что Вы от меня хотите? Сергей Александрович взрослый человек и он отдаёт отчёт своим поступкам.
— Я Вас ненавижу, и никогда бы не пришёл сюда, но Есенину плохо, вероятно он умирает… Пойдите в «Стойло», он там. И ещё, скажите своей подруге Назаровой, чтобы она не преследовала меня. Она мне неинтересна. Я люблю другую женщину.
— Вот сами и скажите ей об этом. Вадим, имейте мужество и объяснитесь с Аней. Нельзя быть таким жестоким.
— Я устал от её преследований. Так и передайте.
На Тверской Галя увидела Маяковского. Он стоял в окружении нескольких поклонниц и раздавал автографы. Сама не зная почему, Галя подошла к поэту, протянула лист бумаги. Маяковский искоса посмотрел на Бениславскую, и, не выпуская изо рта папиросу, криво усмехнулся.
— А Вам я не дам свой автограф. Вы идите к Есенину. Он сейчас в « Стойле». Впрочем, я сегодня читаю стихи в «Домино», приходите, если желаете.
Маяковский выбросил в урну окурок, оглядел Бениславскую с головы до ног.
— Не придёте…
— Не приду! — Галя зарделась и убежала.

Есенин сидел за столом и вёл оживлённую беседу с худощавым юношей. Неприятный молодой человек с прыщавым лицом и красным носом пытался что-то доказать Сергею и при каждом слове жестикулировал тонкими пальцами.
Наконец терпение Сергея лопнуло, он вскочил со стула и, вложив четыре пальца в рот, громко свистнул. Юноша замолчал на полуслове.
Галя подошла к Есенину, поправила растрепавшиеся кудри.
— Мне сказали, что Вы умираете, а Вы орёте и издаёте пронзительный свист.
— Пойдёмте, пойдёмте отсюда! — Сергей оживился, — Он мне читает стихи Блока! Бло-ка! Он предлагает свою манеру чтения… Я слушал Блока, а он  его в глаза не видел! Стихи чувствовать надо… Их нужно любить как женщину, а Вы их не чувствуете. Вы не читаете, Вы ноете как старая ветла при сильном ветре!
— Сергей, что с Вами? 
— Всё плохо… Меня преследуют. Мне нужно лечь в психиатрическую больницу. Психов не судят. Враги хотят моей смерти… Вы мне поможете? Я не пьян, я выпил самую малость. И Шершеневич против меня… Представляете, он меня бросил…
— Я сделаю для Вас всё, о чём Вы меня попросите. Сергей, сейчас Вам нужно успокоиться.
— Я сейчас, — Сергей запрыгнул на сцену, снял пиджак, повесил на спинку стула. — Я прочту одно из моих любимых стихотворений.

Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали,
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь — как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз златокарий омут.
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, лёгкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил,
Только б тонкой касаться руки
И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошёл за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

Сергей замолчал, а в кафе стояла гробовая тишина. Сергей Александрович тряхнул кудрявой головой, взял пиджак и спрыгнул со сцены.
Публика взорвалась аплодисментами и не хотела отпускать поэта, но он взял Галю за руку, пошёл к двери.
Оказавшись на улице, Бениславская истерично крикнула.
— Опять Миклашевская? Вот и идите к ней, да только Вы там не нужны! Почему Вы не цените тех, кто Вас любит? Вы бездушное чудовище!
— Обиделись? — Есенин виновато улыбнулся, — Ну не хотел я читать это стихотворение. Само вышло.
— Вы до сих пор любите Гутю? А говорили, что всё кончено! Вы — лгун!
— Я не лгу! Вы можете мне не верить, но это так! Вот выйду из больницы и уеду в Константиново. Соскучился я по родным местам. Не хочу умирать, не увидев отца с матерью. Галя, Вы поедете со мной?
— Не знаю, — Галя остановилась, взглянула в бездонную синеву  есенинских глаз, и тихо повторила — «Не знаю».
— Скажите честно — Вы боитесь меня?
— Меня пугает Ваше непостоянство. Я не удивлюсь, если с нами поедет кто-то третий. Вольпин, например?
— Нет-нет, — Сергей крепко сжал Галину руку, — Вот её-то точно там не будет.
Бениславская засмеялась.
— А знаете, как Луначарский отозвался о поэзии Мариенгофа?
— Не слышал.
— Он сказал: «Поэзия Мариенгофа, выпачканная в вонючих отбросах».
Есенин сдвинул шляпу на затылок, округлил глаза.
— Грубо сказано, но верно. Толя не поэт, я ему не раз об этом говорил, но он меня не слушал. Плакать хочется… Чёрт с ним, с Мариенгофом.

В конце мая 1924 года Сергей Есенин поехал в Константиново.
Вместе с ним отправилась сестра Катя и друг Сергея — Сахаров.
Татьяна Фёдоровна обтёрла краем платка повлажневшие глаза.
— Думала, что не увижу больше…
— Вот же я, — Сергей ласково улыбнулся, — И Катя с Сашей приехали. Что ж загрустила-то, мамаша?
— Невесть что говорят про тебя, сынок… Как же не грустить-то? Не чужой ведь, — Татьяна Фёдоровна вздохнула, — И отец переживает…
— Слухи это, — Сергей подмигнул сестре, — Да ты Катьку, или Сашку спроси.
— Конечно слухи! — Завидуют нашему Сергею, вот и плетут что попало. Давай-ка, мама, самовар поставим.
После чая, улучив момент, Александр Никитич пожаловался Сергею на жену.
— Совсем меня съела. Тратит деньги на своего выродка Разгуляева, а я молчу, словно воды в рот набрал. Дом нужно строить, а денег нет, все денежки отдала, стерва.
— Знаю я тебя, отец, любишь ты деньги клянчить, — Сергей насупил брови, — Говори, кому отдала?
— Разгуляеву, сыночку своему! Или ты забыл, что у тебя брат есть. Когда я деньги в Москве зарабатывал, она во мне нуждалась. Теперь я больной, что с меня взять-то? И отца своего не слушает. Поговорил бы ты с ней…
— Поговорю, папаша. Вернусь с Оки и поговорю. Соскучились мы с сестрой по родным просторам. Пойдём и ты с нами.
— Я каждый день на неё гляжу, чего мне там делать. А этот, харястый — уж не Катькин ли ухажёр?
— Это Сашка Сахаров, — Сергей поправил ворот рубашки, — Он издательский работник и мой друг.
— Ты гляди за Катькой, не то как мать, в подоле принесёт. Вся в Титовых уродилась… Стервой будет. Другое дело — Шурка.
Взяв удочки, молодёжь отправилась на Оку. Клёв был плохой, но было смешно и весело. Сахаров с Катей пели песни, а Сергей бегал босыми ногами по песчаному берегу и орал. Пока он чертобесился, его удочку оторвало от берега и унесло течением.
Потом все бегали по лугу, рвали цветы и дурачились.
Солнце клонилось к закату. На другом берегу Оки вспыхнул костёр.
Сергей с удивлением воскликнул:
— Смотрите, там кто-то есть! Это наверно леший! Беги домой, Шурка, иначе тебе не сдобровать! Мы взрослые, мы отобьёмся…
— Ой, не могу над вами, — Шурка засмеялась, — Это Федот Данилов на лугах табун пасёт. Он всегда вечером  костёр зажигает. С костром веселее, и комары не кусают.
— Федот жив? Ему сто лет в обед!  Я поплыву к нему на тот берег!
Сахаров взял Сергея за руку.
— Не дури, Есенин, знаешь, как я проголодался? А Татьяна Фёдоровна обещала блины испечь…
— Ладно, ладно… Ну, в другой раз я точно к нему пойду.
— Да хоть с ночевой иди! А сейчас, Сергей Александрыч, изволь подчиниться.
— Опять ваша взяла.

После пожара Есенины жили в маленькой времянке. Места для гостей не было и после ужина, захватив одеяло и тулуп, мужчины ушли спать в амбар. Сахарову не спалось. Он толкнул в бок Сергея.
— Спишь?
— Что тебе?
— Вот лежу и думаю: Богата здешняя природа. Вся земля рязанская в тебя свою силу и свой талант вложила, и ты должен оправдать её надежду. И родители у тебя хорошие… А дед и вовсе на библейского мудреца похож. Сидит на печи да новую власть ругает, особенно комсомол.
— Всё сказал? Ты Катьку не хватай за руки при родителях. Не любят они этого.
— Я по дружески, другого у меня и в мыслях не было.
— Они этого не понимают. Ну, ладно, спи.

На другой день Сахаров, Катя и Шура ушли на Оку, а Сергей отправился к усадьбе Кашиной. Он знал, что после национализации усадьбы там всё изменилось. После ранения здесь отдыхал вождь большевиков В. И. Ульянов-Ленин. Большая часть сада была вырублена, сиреневые заросли поредели, но какая-то неведомая сила тянула его в это место.
Вот здесь, у этой калитки, он открыл свои чувства возлюбленной. Но она, горько усмехнувшись, удалилась. Какая сила влекла молодого парня к зрелой замужней женщине? Он вырос в семье деда Фёдора Титова, где взрослые дяди давали жестокие уроки жизни, где призирали больных и слабых. Он рос сиротой при живых родителях, и только бабушка была для него и лучиком света, и островком надежд.
Лидия Кашина… Она заметила одарённого юношу и открыла для него другой мир, наполнила смыслом его жизнь, и дала надежду на мечту.
Вон, у того окна они целовались, и из того же окна пришлось бежать, когда среди ночи кто-то постучал в дверь спальни.
Прошло время, его муза потеряла былую лёгкость, индивидуальность и стала земной женщиной со своими проблемами. А он, Сергей Есенин, напротив, из робкого талантливого юноши превратился в знаменитого и скандального поэта. Любил ли он кого-нибудь? Нет. Для него существует только одна особа женского рода — Муза, всё остальное где-то там — на дне.
Перед Есениным возник сторож.
— Битый час стоишь, парень. Позвать кого?
— Теперь уже нет, — Сергей нагнул ветку сирени, — А вот на этой пять лепестков, это к счастью.
— Чой-то я тебя не признаю… Чужак что-ли?
— Свой я, до мозга костей свой. Прощай, дед, спасибо, что не прогнал.

Вечерело. Федот Данилов разжёг костёр, повесил на треногу котелок с водой. Рядом на лугу паслись лошади. Сергей бросил на траву пиджак.
— Здравствуй дед! Хорошо-то как здесь…
— Бывай здоров, коль не шутишь. Лицо твоё знакомо, а не признаю чей ты…
— Про Сергея «монаха» слышал?
— Сергунька Есенин? Да неужто это ты?! Я слышал, что ты со своей бабой за границу подался.
— Ну её, эту заграницу, дед… У нас лучше.
— Как же тебя угораздило на плясунье-то жениться? Да ещё на иноземной. Своих что-ль не хватило?
— Всё в прошлом… Много у нас плясуний, но таких нет.
— Вон как. Не тужи, Сергун, один не останешься. Татьяна, мать твоя, вышла замуж не по любви, и Сашка не в свои сани залез. Ты другой. В городе живи, но от навоза не отворачивайся.
— Скажи, дед, получил ли ты от революции всё, что хотел? Не зря ли народ кровушку свою проливал?
— Нет у меня ответа на твой вопрос, Серёжа. Ты парень грамотный, тебе виднее. В революцию мужик мужику горло рвал… Землю, как материю на штаны, кроили. У Ленина надо было спрашивать.
— Придёт время, дед, со всех спросим.
— Запомни, сынок, народ — быдло. Когда узел к заднице подойдёт, вот тогда и об нём вспоминают.
К костру подошёл мальчик лет двенадцати. Он бросил на землю кукан с рыбой, и обращаясь к деду, с гордостью сказал:
— Смотри, какой улов! А лещ, и вовсе фунта на два потянет.
— Егорушка, кормилец ты наш, — Федот вытер слёзы, — Спасибо тебе, дитёнок. Жалко мне, что твой отец не дожил до этого дня…. На войне пропал. А с баб что взять-то?
Егорка взглянул на Сергея, улыбнулся.
— Дядя Сергей, а я тебя узнал. Ты такой же кудрявый, как в книжке.
— Книжки читаешь?
— Всего одну прочитал. Митька Рожков ездил к отцу в Москву, а оттуда твои стихи привёз. Его за это мать коромыслом била.
— За стихи била?
— Нет, не за стихи, за деньги, которые он на книжку потратил. Мы с Митькой тайком стихи читали, и некоторые наизусть выучили. Мне больше всех вот это понравилось:

Да! теперь решено без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он, и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,
Когда светит… чёрт знает как?
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

Сердце бьётся всё чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».

Низкий дом без меня ссутулиться,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог.

— Спасибо, милый стригунок… Читай больше, в другой раз я привезу тебе много книг.
— Ну, мне пора. Набродился я сегодня от души, пора ногам на отдых.
— Не забывай родимую сторонушку, Серёжа. Родителей чти, и жену не обижай. Головушку береги, светлая она у тебя.

Сергей идёт по лугу. Он поражён буйством полевых цветов. Цветы колышутся, как бескрайнее море, и вот уже в голове рождаются слова. Они плетутся как кружева и складываются в строчки. Вдруг чёрные тучи затянули небесную лазурь, всё вокруг потемнело, над головой сверкнула молния. Сергей сжался, в ожидании грома, но грома не последовало. На крутом берегу стояла лодка. Сергей бросился к ней, в надежде переправится на другой берег, где стоял их дом. Он ловко запрыгнул в лодку, и она сама по себе съехала в воду с песчаной кручи. Лодка достигла середины реки и замерла на месте. Вёсла отсутствовали и грести было нечем. Сергей сложил ладони в рупор и закричал: «Меня хотят убить!»
Свист ветра заглушил его крик. Но вот по реке проползли ледяные нити и вода превратилась в лёд. Сергей хотел покинуть лодку, но ноги будто приросли к днищу. Более того, его одежда и волосы покрылись инеем. Страх и холод сковали тело. Он набрал полную грудь воздуха, и заорал что есть мочи: «Меня хотят убить!»
Его крик услышал человек без лица. Он подошёл к лодке, схватил Сергея за шею и сдавил горло. Тело Сергея затрепетало, как сухая травинка на ветру, волосы растрепались и осыпались как листья.
«Господи, Сергей, да очнись ты… орёшь, как ненормальный!»
— Сашка! — Есенин вскочил с кровати, — Меня хотят убить… Я это точно знаю! Они меня загнали в угол! Бежать нужно, а бежать некуда! Смерть… Смерть…
— Да уймись, ты, орёшь, как ненормальный. Что приснилось-то?
— Лодка — это гроб, а лёд — могила… Сашка, они меня убьют! Я им мёртвый нужен…
— Серёжа, послушай меня, — Сахаров чиркнул спичкой. Скудный огонёк осветил худощавую фигуру поэта. Он стоял в исподнем белье, и трясся мелкой дрожью. — Ты замёрз, Серёжа. Сбросил одеяло и замёрз. Тебе нужно согреться.
—Ни черта ты не понимаешь… Меня никто не слышит! Вот когда я умру, тогда ты вспомнишь мои слова! Всё, решено… Мы едем в Ленинград.
— Успокойся, Серёжа. В Ленинград, так в Ленинград…
Сергей лёг на кровать, с головой накрылся одеялом и заплакал.
После завтрака Татьяна Фёдоровна отозвала Сергея в сторону.
— Отец ночью на улицу выходил, слышал крик. Уж не подрались ли вы меж собой? Ты, сынок, не скрывай.
— Дурной сон, мамаша… На лодке с кручи катался, — Сергей попытался улыбнуться, — Вокруг море цветов, а вода в  Оке замёрзла. Я испугался и заорал…
— Перекрестись, сон-то и отойдёт. Сергей, поговорил бы ты с отцом, совсем ведь из ума выжил. Муку без спроса не возьмёшь, за каждым шагом следит. А про деньги уж не говорю… И дедушка твой, Фёдор Андреевич, за него горой стоит. Тяну их на себе обоих, и  Шурку нужно определить. Худо нам, сынок.
— Всё у вас не как у людей. Когда ж вы успокоитесь… Плакать хочется. Деньгами помогу, а осенью заберу Шурку в Москву. Нечего ей здесь собак по улицам гонять, пусть учится. Сегодня, мамаша, мы уезжаем.
— Ещё бы денька два погостил… Приезжай поскорее, Сергей, я хоть досыта нагляжусь на тебя. Прыгаешь, как пташка с ветки на ветку… Разгуляеву я денег не давала, это всё отец выдумал.
— Мамаша, на отца не обижайся, его не переделать.
— За Катькой приглядывай, лупи, если что не так. Работу ей найди, нечего на чужой шее сидеть. Хочу спросить, Сергей, говорят, от тебя ещё один ребёнок родился? Зачем сирот плодишь?
— Бред, мамаша. У меня трое детей, и ты о них знаешь, больше у меня детей нет.

В августе того же года Сергей Александрович снова приехал на родину. С ним приехали поэт Приблудный и сестра Катя.
В этот приезд Сергей очень много работал, словно чувствовал, что жизнь подходила к концу, а дел оставалось по горло. В полутёмном амбаре, при свете лампы он написал очередной шедевр: «Отговорила роща золотая…»:

Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше не о ком.

Кого жалеть? ведь каждый в мире странник
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит коноплянник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности весёлой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костёр рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обагрят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадёт трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребёт их все в один ненужный ком…
Скажите так… что роща золотая
Отговорила милым языком.

• < Назад
• Вперёд >