Поиск по сайту
Наша кнопка
Счетчик посещений
60236077
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
63449
107754
171203
57419699
1235183
1054716
Сегодня: Апр 16, 2024
Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина
Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ
ПОЛЕТАЕВ H. Г. Есенин за восемь лет
30.11.2005 00:00
|
|
/ 0
Полетаев H. Г.
ЕСЕНИН ЗА ВОСЕМЬ ЛЕТ
Хорошо ивняком при дороге
Сторожить задремавшую Русь.
С. Есенин 1
Сторожить задремавшую Русь.
С. Есенин 1
Даже на фоне нашей неповторимой эпохи четко выделялась эта красивая, блестящая фигура — Сергей Есенин. Где бы он ни появлялся, он обращал на себя общее внимание, к нему невольно приковывался взгляд, и он оставался в памяти надолго, если не навсегда. Может быть, сожженный этой своей красотой и славой — и погиб он.
В первый раз я встретил Есенина в 1918 году в Пролеткульте на литературном собеседовании в нарядной гостиной морозовского особняка. Кого только не перебывало на этих собеседованиях! Рядом с седовласым поэтом Вячеславом Ивановым — молодой пекарь Федор Киселев, против угрюмого Александровского — восторженный, жестикулирующий Андрей Белый, Казин, Орешин, Шершеневич. Все они называли друг друга «товарищ». Только В. Иванову да Белому делались иногда исключения: называли их по имени-отчеству. Не помню, кто читал стихи, когда вошел Есенин. Я ни разу не видел его прежде и сразу был поражен его видом. Как ни типичны были все другие фигуры, на нем прежде всего у всякого остановились бы и застыли глаза.
Он был одет в шелковую белую вышитую длинную русскую рубаху и широкие штаны. Костюм сельского пастушка с картины восемнадцатого века. Да и сама наружность его: волосы цвета спелой ржи, как будто кипевшие на точеной красивой голове, пышные, волнистые; черты лица тонкие, почти девичьи; голубые глаза, блестевшие необычной улыбкой. Думалось — как мог появиться здесь такой человек в годы пулеметной трескотни, гудящих аэропланов, голодного пайка? Я решил, что, наверное, это артист, пришел читать чьи-нибудь стихи, но, нечаянно услышав фамилию Есенин, я подумал: «А как он все-таки похож на свои стихи!» Но и первое мое предположение, как я потом убедился, было верно: в этом большом, глубоко волнующем поэте, на редкость искреннем,— были черты театральности.
В этот же вечер Есенин прочел нам несколько своих стихотворений, из которых мне запомнились «Зеленая прическа» и «Вот оно, глупое счастье». Читал он необычайно хорошо. В Москве он читал лучше всех. Недаром молодые поэты читали по-есенински:
В первый раз я встретил Есенина в 1918 году в Пролеткульте на литературном собеседовании в нарядной гостиной морозовского особняка. Кого только не перебывало на этих собеседованиях! Рядом с седовласым поэтом Вячеславом Ивановым — молодой пекарь Федор Киселев, против угрюмого Александровского — восторженный, жестикулирующий Андрей Белый, Казин, Орешин, Шершеневич. Все они называли друг друга «товарищ». Только В. Иванову да Белому делались иногда исключения: называли их по имени-отчеству. Не помню, кто читал стихи, когда вошел Есенин. Я ни разу не видел его прежде и сразу был поражен его видом. Как ни типичны были все другие фигуры, на нем прежде всего у всякого остановились бы и застыли глаза.
Он был одет в шелковую белую вышитую длинную русскую рубаху и широкие штаны. Костюм сельского пастушка с картины восемнадцатого века. Да и сама наружность его: волосы цвета спелой ржи, как будто кипевшие на точеной красивой голове, пышные, волнистые; черты лица тонкие, почти девичьи; голубые глаза, блестевшие необычной улыбкой. Думалось — как мог появиться здесь такой человек в годы пулеметной трескотни, гудящих аэропланов, голодного пайка? Я решил, что, наверное, это артист, пришел читать чьи-нибудь стихи, но, нечаянно услышав фамилию Есенин, я подумал: «А как он все-таки похож на свои стихи!» Но и первое мое предположение, как я потом убедился, было верно: в этом большом, глубоко волнующем поэте, на редкость искреннем,— были черты театральности.
В этот же вечер Есенин прочел нам несколько своих стихотворений, из которых мне запомнились «Зеленая прическа» и «Вот оно, глупое счастье». Читал он необычайно хорошо. В Москве он читал лучше всех. Недаром молодые поэты читали по-есенински:
Вот оно, глупое счастье
С белыми окнами в сад!
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.
Возможно ли было в четырех строчках нарисовать полнее картину вечера, дать этой картине движение, настроение. «Березка» его так и звенела в ушах звоном осеннего прощального ветра. В этом юноше — ему тогда было двадцать три года — мы сразу увидели большого мастера. Нечего и описывать наше удивление и восторг. Когда вечером я возвращался домой с одним старым восторженным коммунистом, он беспрерывно повторял мне:
— Подумайте только, какая сила прет из рабочей и крестьянской среды: Александровский, Казин и, наконец, такая красота — Есенин!
Познакомившись с Есениным, я узнал, что он живет тут же, в Пролеткульте, с поэтом Клычковым, в ванной комнате купцов Морозовых, причем один из них спит на кровати, а другой — в каком-то шкафу на чем-то для спанья совсем непригодном. Чем они жили, довольно трудно было сказать, — тогда и все-то неизвестно на какие средства жили, но были веселы и стихи писали, как никогда.
В этом же году я был в гостях у одного студийца Пролеткульта, куда был приглашен и Есенин. Семья, к моему величайшему тогда изумлению, оказалась буржуазной: богатая обстановка, рояль, дочь с высшим музыкальным образованием. Есенин к такому обществу и такой обстановке, казалось, уже давно привык и держался свободно, как избалованный ребенок. По просьбе хозяев он довольно охотно читал стихи, те же самые, что и в Пролеткульте, и, странное дело, за чайным столом их приятнее было слушать. Дочь хозяев очень долго и хорошо играла нам на рояле, причем Есенин особенно просил играть Вертинского. На мое удивление, что ему нравится в Вертинском, он сказал:
— Вот странно — нравится, да и все!
На вопрос дочери хозяина, нет ли у него нот на его собственные стихи, он беззаботно отвечал:
— Мне подарил N (он назвал одного известного и модного композитора) ноты, но они где-то запропастились.
Обычно говорил он мало, отрывистыми фразами, стараясь отвечать более жестами и улыбкой красивых глаз, в которой больше было любезности и блеска, чем ласки и внимания. Видно было, что эта обстановка, эти люди были привычны для него и нимало его не удивляли. Одет он был на этот раз в костюм, как всегда хороший, что называется — с иголочки. Помню, я все удивлялся: крестьянский сын, двадцати всего лет,— и уже он известный поэт, он небрежно теряет ноты известного композитора, сочиненные на его стихи, он снисходительно любезно обращается с барышнями с высшим музыкальным образованием. Мы возвращались из гостей вместе: я — в свое молчаливое, как могила, Дорогомилово, он — в ванную купцов Морозовых. А кругом была вьюга, на тротуарах непроходимые горы снега. Было все непонятно и хорошо. Был восемнадцатый год. Ели мерзлую картошку, но голову не вешали. Говорили мы с ним о литературе. Я спросил его, чем он сейчас больше всего интересуется.
— Изучаю Гоголя. Это что-то изумительное!
Есенин даже приостановился, а потом неподражаемо прочел несколько гоголевских фраз из описаний природы. Он, видимо, затруднялся объяснить красоту того или другого выражения и старался передать ее мне голосом, интонацией, жестами, всеми средствами своего мастерского чтения. Вся его театральность куда-то исчезла. Передо мною вырос человек, до самозабвенья любящий красоту русского слова.
В этой пышной точеной голове непрерывно кипела чудесная творческая работа. Я был уверен, что он сделает много: он погиб, он растратил свои силы.
Многие сейчас говорят о творческом кризисе Есенина. Не знаю. Не думаю. Скорее, была творческая усталость. Человек, какой бы он силы ни был, не может творить непрерывно: существует, как и во всякой работе, трата творческих сил, потом отдых — накопление их, и опять трата. У Л. Толстого были длинные периоды, когда он отказывался от творческой работы, целыми годами ничего не писал, а занимался какой-нибудь другой работой. Этим отвлечением сил в другую сторону он их сохранил до восьмидесяти лет. Скажут: Есенин — не Толстой. Не знаем. Он умер тридцати лет. Учился мало и плохо, вел беспорядочную жизнь. Мы только знаем, что в двадцать лет он обладал огромной творческой силой. Он мог ее утроить, мог и растерять. Он поторопился сделать последнее. Многие ему в этом помогли. От него каждый день ожидали шедевра и в то же время поили его водкой. Пишут сейчас многие, что Есенин такой тонкий и нежный лирик, что не мог жить в наши грубые дни, — в дни беспрерывной борьбы. Мы не знаем, когда борьба прерывалась, когда были нежные дни. Пушкин жил в александровские и николаевские времена, когда Россия буквально не смела дышать под гнетом рабства и солдатчины, — Пушкина унижали, надевая на седеющего уже человека мальчишескую, глупую и рабскую форму камер-юнкера. Какие уж тут нежные дни!..
Гибель Есенина таилась в нем самом, в его характере. Его по временам нужно было бы заставлять работать или учиться, а его приятели чуть не ежедневно спрашивали:
— Ну, что, Сережа, не написал ли чего-нибудь гениального?
А за углом шептались:
— Э! Да у него полнейший кризис!
Многое сделали, конечно, и литературная сумятица и грызня. Отдал стихи в «Октябрь»,—«ну, значит, продался».
Напечатался в «Русском Современнике», — совсем пиши пропало: «изменил пролетарскому фронту». Ни в одной профессии нельзя встретить такого недоброжелательства, такого неуважения человека к человеку, как в литературе.
— Подумайте только, какая сила прет из рабочей и крестьянской среды: Александровский, Казин и, наконец, такая красота — Есенин!
Познакомившись с Есениным, я узнал, что он живет тут же, в Пролеткульте, с поэтом Клычковым, в ванной комнате купцов Морозовых, причем один из них спит на кровати, а другой — в каком-то шкафу на чем-то для спанья совсем непригодном. Чем они жили, довольно трудно было сказать, — тогда и все-то неизвестно на какие средства жили, но были веселы и стихи писали, как никогда.
В этом же году я был в гостях у одного студийца Пролеткульта, куда был приглашен и Есенин. Семья, к моему величайшему тогда изумлению, оказалась буржуазной: богатая обстановка, рояль, дочь с высшим музыкальным образованием. Есенин к такому обществу и такой обстановке, казалось, уже давно привык и держался свободно, как избалованный ребенок. По просьбе хозяев он довольно охотно читал стихи, те же самые, что и в Пролеткульте, и, странное дело, за чайным столом их приятнее было слушать. Дочь хозяев очень долго и хорошо играла нам на рояле, причем Есенин особенно просил играть Вертинского. На мое удивление, что ему нравится в Вертинском, он сказал:
— Вот странно — нравится, да и все!
На вопрос дочери хозяина, нет ли у него нот на его собственные стихи, он беззаботно отвечал:
— Мне подарил N (он назвал одного известного и модного композитора) ноты, но они где-то запропастились.
Обычно говорил он мало, отрывистыми фразами, стараясь отвечать более жестами и улыбкой красивых глаз, в которой больше было любезности и блеска, чем ласки и внимания. Видно было, что эта обстановка, эти люди были привычны для него и нимало его не удивляли. Одет он был на этот раз в костюм, как всегда хороший, что называется — с иголочки. Помню, я все удивлялся: крестьянский сын, двадцати всего лет,— и уже он известный поэт, он небрежно теряет ноты известного композитора, сочиненные на его стихи, он снисходительно любезно обращается с барышнями с высшим музыкальным образованием. Мы возвращались из гостей вместе: я — в свое молчаливое, как могила, Дорогомилово, он — в ванную купцов Морозовых. А кругом была вьюга, на тротуарах непроходимые горы снега. Было все непонятно и хорошо. Был восемнадцатый год. Ели мерзлую картошку, но голову не вешали. Говорили мы с ним о литературе. Я спросил его, чем он сейчас больше всего интересуется.
— Изучаю Гоголя. Это что-то изумительное!
Есенин даже приостановился, а потом неподражаемо прочел несколько гоголевских фраз из описаний природы. Он, видимо, затруднялся объяснить красоту того или другого выражения и старался передать ее мне голосом, интонацией, жестами, всеми средствами своего мастерского чтения. Вся его театральность куда-то исчезла. Передо мною вырос человек, до самозабвенья любящий красоту русского слова.
В этой пышной точеной голове непрерывно кипела чудесная творческая работа. Я был уверен, что он сделает много: он погиб, он растратил свои силы.
Многие сейчас говорят о творческом кризисе Есенина. Не знаю. Не думаю. Скорее, была творческая усталость. Человек, какой бы он силы ни был, не может творить непрерывно: существует, как и во всякой работе, трата творческих сил, потом отдых — накопление их, и опять трата. У Л. Толстого были длинные периоды, когда он отказывался от творческой работы, целыми годами ничего не писал, а занимался какой-нибудь другой работой. Этим отвлечением сил в другую сторону он их сохранил до восьмидесяти лет. Скажут: Есенин — не Толстой. Не знаем. Он умер тридцати лет. Учился мало и плохо, вел беспорядочную жизнь. Мы только знаем, что в двадцать лет он обладал огромной творческой силой. Он мог ее утроить, мог и растерять. Он поторопился сделать последнее. Многие ему в этом помогли. От него каждый день ожидали шедевра и в то же время поили его водкой. Пишут сейчас многие, что Есенин такой тонкий и нежный лирик, что не мог жить в наши грубые дни, — в дни беспрерывной борьбы. Мы не знаем, когда борьба прерывалась, когда были нежные дни. Пушкин жил в александровские и николаевские времена, когда Россия буквально не смела дышать под гнетом рабства и солдатчины, — Пушкина унижали, надевая на седеющего уже человека мальчишескую, глупую и рабскую форму камер-юнкера. Какие уж тут нежные дни!..
Гибель Есенина таилась в нем самом, в его характере. Его по временам нужно было бы заставлять работать или учиться, а его приятели чуть не ежедневно спрашивали:
— Ну, что, Сережа, не написал ли чего-нибудь гениального?
А за углом шептались:
— Э! Да у него полнейший кризис!
Многое сделали, конечно, и литературная сумятица и грызня. Отдал стихи в «Октябрь»,—«ну, значит, продался».
Напечатался в «Русском Современнике», — совсем пиши пропало: «изменил пролетарскому фронту». Ни в одной профессии нельзя встретить такого недоброжелательства, такого неуважения человека к человеку, как в литературе.
* * *
Кафе поэтов «Домино». В нем были два зала: один для публики, другой для поэтов. Оба зала в эти года, когда все и везде было закрыто, а в «Домино» торговля производилась до двух часов ночи, были всегда переполнены. Здесь можно было разного рода спекулянтам и лицам неопределенных профессий послушать музыку, закусить хорошенько с «дамой», подобранной с Тверской улицы, и т. д. Поэты, как объяснил мне потом один знакомый, были здесь «так, для блезиру», но они, конечно, этого не думали. Наивные, они и не подозревали, как за их спиной набивали карманы содержатели всех этих кафе, да поэтам и деваться было некуда. Спекулянты и дамы их, шикарно одетые, были жирны, красны, много ели и пили. Бледные и дурно одетые поэты сидели за пустыми столами и вели бесконечные споры о том, кто из них гениальнее. Несмотря на жалкий вид, они сохранили еще прежние привычки и церемонно целовали руки у своих жалких подруг. Стихи, звуки — они все любили до глупости. Вот обстановка, в которой в 1919 году царил С. Есенин. Нас, молодых, выдвигавшихся тогда поэтов из Пролеткульта, пригласили читать стихи в «Домино». Есенин тогда гремел и сверкал, и мы очень обрадовались, узнав, что и он в этот вечер будет читать стихи. Он стоял, окруженный неведомыми миру «гениями» и «знаменитостями», очаровывая всех своей необычной улыбкой. Характерная подробность: улыбка его не менялась в зависимости от того, разговаривал ли он с женщиной или с мужчиной, а это очень редко бывает. Как ни любезно говорил он со всеми, было заметно, что этот «крестьянский поэт» смотрел на них как на подножие грядущей к нему славы. Нервности и неуверенности в нем не было. Он уже был «имажинистом» и ходил не в оперном костюме крестьянина, а в «цилиндре и в лакированных башмаках». Я полюбил его издалека, чтобы не обжечься. В этот вечер он сделал очередной большой скандал.
Когда мои товарищи читали, я с беспокойством смотрел на них и на публику. Они робели, старались читать лучше и оттого читали хуже, чем всегда, а публика, эта публика в мехах, награбленных с голодающего населения, лениво побалтывала ложечками в стаканах дрянного кофе с сахарином и даже переговаривалась между собой, нисколько не стесняясь. Мне пришлось читать последнему. После меня объявляют Есенина. Он выходит в меховой куртке, без шапки. Обычно улыбается, но вдруг неожиданно бледнеет, как-то отодвигается спиной к эстраде и говорит:
— Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к е..... м.....! Спекулянты и шарлатаны!..
Публика повскакала с мест. Кричали, стучали, налезали на поэта, звонили по телефону, вызывали «чеку». Нас задержали часов до трех ночи для проверки документов. Есенин, все так же улыбаясь, веселый и взволнованный, притворно возмущался, отчаянно размахивал руками, стискивая кулаки и наклоняя голову «бычком» (поза дерущегося деревенского парня), странно, как-то по-ребячески морщил брови и оттопыривал красные, сочные красивые губы. Он был доволен.
Чуть ли не другой день он с друзьями выкрасил похабными стихами стены Страстного монастыря. Его арестовывали по два раза в неделю. При его появлении настораживались: «будет скандал». А он все так же любезно и отчужденно улыбался и, если ему противоречили, он возмущенно по-детски кричал:
— Ты кто такое? Г...., а я... я Есенин! Меня знает вся Россия!
Когда этот «скандалист» работал — трудно было себе представить, но он работал в то время крепко. Тогда были написаны лучшие его вещи: «Сорокоуст», «Исповедь хулигана», «Я последний поэт деревни...».
В публике существует мнение, что поэта сгубили имажинисты. Это неверно. Я с Казиным, Санниковым или Александровским часто заходил к имажинистам и сравнительно хорошо их знаю. Правда, это были ловкие и хлесткие ребята. Они открыли (или за них кто-нибудь открыл) кафе «Стойло Пегаса», открыли свой книжный магазин «Лавка имажинистов» и свое издательство. К стихам они относились чисто с формальной стороны, совершенно игнорируя их содержание. Но повлиять на Есенина они не могли.
Двадцатилетний малообразованный крестьянский парень там, в Петрограде, был в салонах Мережковских и других, знакомился с флигель-адъютантами, с придворными, его освобождали от войны, его представляли царице, и он читал ей стихи. Как же на этого «многоопытного» человека могли действовать имажинисты? Не он ли действовал на них? Там, в Петрограде, загубили его золотую голову. Там влили в его красивое и нежное сердце яд одуряющей мистики и эстетизма. А он сам любил блеск и славу и летел к ним, как бабочка на огонь.
Влияние же имажинистов было для Есенина в некоторой степени даже благоприятно. В среде их, хотя на время, он сделался атеистом. Я вспоминаю одну из частых встреч в «Стойле». Заговорили о религии. Есенин, по обыкновению, страшно ругаясь, отрицал все: и бога, и бессмертие, и «совесть», и «добро». Я сказал ему:
— Подумай, Сергей, хорошенько! А вдруг «там» все-таки что-нибудь есть?
На этот вопрос мой он в резких словах, долго, сбиваясь и путаясь, говорил, что ничего «там» нет, что все это — ерунда. Я напомнил его прежние мистические стихи. Он ничуть не смутился и сказал, что стихи не есть исповедание веры, что слово для него самодовлеюще и что, если мне угодно, он завтра же напишет атеистическую поэму не хуже Гейне, который несколько раз менял религию не по убеждению, а из-за выгоды.
Все эти два или три года Есенин продолжал работать, часто скандалил, но, кажется, не пил. Захожу я как-то в «Лавку имажинистов». Есенин, взволнованный, счастливый, подает мне, уже с заготовленной надписью, свою только что вышедшую книжку «Исповедь хулигана». Я тут же залпом прочитываю ее, с удивлением смотрю на этого человека, шикарно одетого, играющего роль вожака своеобразной «золотой молодежи» в обнищалой, голодной, холодной Москве и способного писать такие блестящие, глубокие стихи.
— Знаешь, Полетаев, уже на немецкий, английский и французский перевод есть! Скоро пришлют — и с деньгами! — говорит Есенин с мальчишеской, хвастливой улыбкой.
А я не могу оторваться от книги. Я уже не здесь, в голодной Москве, я там — в есенинской деревне, как будто он какой волшебной силой перенес меня туда.
— Зачем ты даже в такие стихи вносишь похабщину? — говорю я.
Он долго нескладно убеждает меня, что это необходимо, что это его стиль2. Возмущенный, говорю ему, что все «выверты» и все «скандалы» его — только реклама, — и ничего больше. Он утверждает, что реклама необходима поэту, как и солидной торговой фирме, и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обращает внимание дуры-публики.
— Ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?
— А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?
— Конечно.
Я не мог спорить, я сказал, что если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому, что много работал.
— А я не работаю?
Есенин сказал это с какой-то даже обидой и гордостью и стал рассказывать, над чем и как усиленно он сейчас работает.
— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать.
Это была правда. Работал он неустанно, пока алкоголь не надорвал его чудесные силы. Разойдясь с имажинистами, он не стал лучше работать, — он пошел по линии наименьшего сопротивления, помещая в журналах так называемые «пушкинские» стихи, за которые его хвалили критики, но которые его не удовлетворяли как мастера, Он ведь был уверен, что создает свою поэтическую школу, и не создал ее, хотя подражателей расплодил достаточно, даже не подражателей, а беззастенчивых переписчиков, сознательных и бессознательных.
Кафе «Стойло Пегаса» отличалось от «Домино» только тем, что здесь вместо целой армии поэтов выступали только имажинисты. В этом кафе было больше блеску и шику; кроме спекулянтов, здесь можно было видеть представителей театрального и музыкального мира. Там я видел, например, Айседору Дункан.
«Стойло» стало резиденцией Есенина. Он там буквально жил. Первое время, мне кажется, Есенин пил немного (товарищей его пьяными я и совсем не видел). Темперамент у Есенина был такой, что, стоило ему немного выпить,— он начинал кричать и буянить. Замертво пьяным я его никогда не видел, хотя мне случалось с ним и с другими целые ночи плутать по Тверскому кварталу, до тех пор, пока снова откроются пивные.
А слава поэта росла и росла. Его знали и любили. Молодежь бредила его стихами. А надо сказать, что слава была для Есенина — все. Неизвестность и ничтожество были в его словаре синонимы. Помню, как, совершенно трезвый, он кричал какому-то гражданину с умным и очень незаурядным лицом:
— Ты что со мной споришь? Ты кто такой? А я Е-с-е-н-и-н!
— Какое же мне дело, что вы Есенин, а я вот Петров! — возражал противник.
Я, признаться, был на стороне этого гражданина. Всякому разумному человеку ясно, что достоинство человека не измеряется его известностью, а клоуны Бим-Бом куда известнее не только академика Павлова, но и шумного, блестящего Есенина. Есенин этого не понимал. Мировая слава или смерть, — иначе он не мыслил.
Влияние же имажинистов было для Есенина в некоторой степени даже благоприятно. В среде их, хотя на время, он сделался атеистом. Я вспоминаю одну из частых встреч в «Стойле». Заговорили о религии. Есенин, по обыкновению, страшно ругаясь, отрицал все: и бога, и бессмертие, и «совесть», и «добро». Я сказал ему:
— Подумай, Сергей, хорошенько! А вдруг «там» все-таки что-нибудь есть?
На этот вопрос мой он в резких словах, долго, сбиваясь и путаясь, говорил, что ничего «там» нет, что все это — ерунда. Я напомнил его прежние мистические стихи. Он ничуть не смутился и сказал, что стихи не есть исповедание веры, что слово для него самодовлеюще и что, если мне угодно, он завтра же напишет атеистическую поэму не хуже Гейне, который несколько раз менял религию не по убеждению, а из-за выгоды.
Все эти два или три года Есенин продолжал работать, часто скандалил, но, кажется, не пил. Захожу я как-то в «Лавку имажинистов». Есенин, взволнованный, счастливый, подает мне, уже с заготовленной надписью, свою только что вышедшую книжку «Исповедь хулигана». Я тут же залпом прочитываю ее, с удивлением смотрю на этого человека, шикарно одетого, играющего роль вожака своеобразной «золотой молодежи» в обнищалой, голодной, холодной Москве и способного писать такие блестящие, глубокие стихи.
— Знаешь, Полетаев, уже на немецкий, английский и французский перевод есть! Скоро пришлют — и с деньгами! — говорит Есенин с мальчишеской, хвастливой улыбкой.
А я не могу оторваться от книги. Я уже не здесь, в голодной Москве, я там — в есенинской деревне, как будто он какой волшебной силой перенес меня туда.
— Зачем ты даже в такие стихи вносишь похабщину? — говорю я.
Он долго нескладно убеждает меня, что это необходимо, что это его стиль2. Возмущенный, говорю ему, что все «выверты» и все «скандалы» его — только реклама, — и ничего больше. Он утверждает, что реклама необходима поэту, как и солидной торговой фирме, и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обращает внимание дуры-публики.
— Ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?
— А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?
— Конечно.
Я не мог спорить, я сказал, что если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому, что много работал.
— А я не работаю?
Есенин сказал это с какой-то даже обидой и гордостью и стал рассказывать, над чем и как усиленно он сейчас работает.
— Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать.
Это была правда. Работал он неустанно, пока алкоголь не надорвал его чудесные силы. Разойдясь с имажинистами, он не стал лучше работать, — он пошел по линии наименьшего сопротивления, помещая в журналах так называемые «пушкинские» стихи, за которые его хвалили критики, но которые его не удовлетворяли как мастера, Он ведь был уверен, что создает свою поэтическую школу, и не создал ее, хотя подражателей расплодил достаточно, даже не подражателей, а беззастенчивых переписчиков, сознательных и бессознательных.
Кафе «Стойло Пегаса» отличалось от «Домино» только тем, что здесь вместо целой армии поэтов выступали только имажинисты. В этом кафе было больше блеску и шику; кроме спекулянтов, здесь можно было видеть представителей театрального и музыкального мира. Там я видел, например, Айседору Дункан.
«Стойло» стало резиденцией Есенина. Он там буквально жил. Первое время, мне кажется, Есенин пил немного (товарищей его пьяными я и совсем не видел). Темперамент у Есенина был такой, что, стоило ему немного выпить,— он начинал кричать и буянить. Замертво пьяным я его никогда не видел, хотя мне случалось с ним и с другими целые ночи плутать по Тверскому кварталу, до тех пор, пока снова откроются пивные.
А слава поэта росла и росла. Его знали и любили. Молодежь бредила его стихами. А надо сказать, что слава была для Есенина — все. Неизвестность и ничтожество были в его словаре синонимы. Помню, как, совершенно трезвый, он кричал какому-то гражданину с умным и очень незаурядным лицом:
— Ты что со мной споришь? Ты кто такой? А я Е-с-е-н-и-н!
— Какое же мне дело, что вы Есенин, а я вот Петров! — возражал противник.
Я, признаться, был на стороне этого гражданина. Всякому разумному человеку ясно, что достоинство человека не измеряется его известностью, а клоуны Бим-Бом куда известнее не только академика Павлова, но и шумного, блестящего Есенина. Есенин этого не понимал. Мировая слава или смерть, — иначе он не мыслил.
Помню Есенина в начале его славы. Его выступления в Политехническом музее. Политехнический музей был в то время средоточием литературной жизни Москвы. Он заменял поэтам и публике книги, журналы — все. Поэты, числом до шестидесяти, выступали здесь. Поэты всяких направлений, всяких фасонов, всяких школ. И, надо сказать, Есенин был здесь первым. Есенин был в самом расцвете. Вещи одна одной лучше выходили из-под его пера. И читал он великолепно, — правда, немного театрально, но великолепно, чудесно читал! Как сейчас вижу его: наклонив свою пышную желтую голову вперед «бычком», весь — жест, весь — мимика и движение, он тщательно оттенял в чтении самую тончайшую мелодию стиха, очаровывая публику, забрасывая ее нарядными образами и неожиданно ошарашивая похабщиной.
Он рос. Критик В. П. Полонский уже тогда на докладах в Доме печати называл его великим русским поэтом. Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты... ты американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
— Возьми пожалуйста! Ешь ее с хлебом!
Кто-то из публики пренебрежительно сказал:
— Крестьянин в цилиндре!
В это время он долго и упорно работал над «Пугачевым». Поэма не удалась. Это его сильно огорошило, и он стал пить больше. Потом Дункан, аэроплан, Европа, Америка. Голова поэта закружилась. Больно было потом читать его статью в «Известиях» о пребывании в Америке. Большой поэт объехал пол-мира и ничего там не увидел, кроме себя, — ничего: лицо его опухло и обрюзгло, движения потеряли силу и гибкость. Видно было, что он сильно пил.
Последняя встреча. Я был на одном литературном вечере, кажется — «Никитинские субботники», когда вдруг с испугом говорят, что на вечер врывается и скандалит пьяный Есенин. Я сейчас же вышел. Есенин был, как мне показалось, трезвый, с Казиным, и пригласил меня в «Стойло Пегаса». Помню, мы сидели там до закрытия, слушали цыганский хор. После закрытия мы всю ночь ходили по Тверской. Есенин все останавливал проституток и спрашивал их:
— Ты знаешь кто я такой?
На что те, смеясь, отвечали:
Он рос. Критик В. П. Полонский уже тогда на докладах в Доме печати называл его великим русским поэтом. Есенин уже не терпел соперников, даже признанных, даже больших. Как-то на банкете в Доме печати, кажется, в Новый год, выпивши, он все приставал к Маяковскому и чуть не плача кричал ему:
— Россия моя, ты понимаешь, — моя, а ты... ты американец! Моя Россия!
На что сдержанный Маяковский, кажется, отвечал иронически:
— Возьми пожалуйста! Ешь ее с хлебом!
Кто-то из публики пренебрежительно сказал:
— Крестьянин в цилиндре!
В это время он долго и упорно работал над «Пугачевым». Поэма не удалась. Это его сильно огорошило, и он стал пить больше. Потом Дункан, аэроплан, Европа, Америка. Голова поэта закружилась. Больно было потом читать его статью в «Известиях» о пребывании в Америке. Большой поэт объехал пол-мира и ничего там не увидел, кроме себя, — ничего: лицо его опухло и обрюзгло, движения потеряли силу и гибкость. Видно было, что он сильно пил.
Последняя встреча. Я был на одном литературном вечере, кажется — «Никитинские субботники», когда вдруг с испугом говорят, что на вечер врывается и скандалит пьяный Есенин. Я сейчас же вышел. Есенин был, как мне показалось, трезвый, с Казиным, и пригласил меня в «Стойло Пегаса». Помню, мы сидели там до закрытия, слушали цыганский хор. После закрытия мы всю ночь ходили по Тверской. Есенин все останавливал проституток и спрашивал их:
— Ты знаешь кто я такой?
На что те, смеясь, отвечали:
— А ну тебя совсем!
Его здесь все знали.
Говорили мы в ту ночь, конечно, о том, что нам было и есть всего дороже, — о стихах.
Я с удовлетворением отозвался о некоторых последних его вещах.
— Ага! Ты наконец понял! Погоди, я скоро еще не то напишу!
Затем он, по обыкновению, стал говорить, что Россия, вся Россия — его, а не моя и не Казина, а тем более не Маяковского. Я «уступил» ему Россию. Он плакал, мы целовались. Я смутно, но понимал, что ему больно, что в нем что-то творится, что-то происходит, а что?..
С нами был какой-то человек, не литератор, но близкий приятель Есенина.
— Куда ты сегодня спать пойдешь? — спросил он Есенина.
— А, право, не знаю! — как бы раздумывая, ответил Есенин. — Пойдем хоть к тебе.
— Да разве у тебя своей квартиры нет? — спросил я.
— А зачем она мне? — просто ответил Есенин.
«Беспризорный Есенин», — подумал я.
Да, этот человек был прирожденный и добровольный беспризорный. Он был уверен, что он везде — желанный гость, что его везде любят и все ему должны прощать. Вспоминаю, как он держался на знаменитом общественном суде в «Доме Печати»: его с товарищами обвиняли в антисемитизме. В последнем слове он, Есенин, оправдывался, возмущался несправедливостью обвинения, по-детски серьезно морщил брови, но не выдерживал и, как ребенок, внезапно смеялся, зная, что ему-то уж, конечно, все сойдет с рук. Я, помню, чуть не расхохотался, когда он заявил, что он скандалит и пьет, чтобы познать на себе, на своей шкуре, все провалы и бездны человеческой природы. И он сослался на Достоевского, хотя Достоевский, кажется, не пил.
Вот и все, что я запомнил о Есенине. Может быть, главной причиной его гибели было чрезмерное сосредоточие на самом себе и малый интерес к жизни других людей. И, наконец, мистицизм. Последние стихи поэта, написанные кровью, вся обстановка смерти — говорят об этом. В них он верит в судьбу («предназначенное расставанье»), в бессмертие...
По концу Есенина мы можем узнать, сколько 'еще в нас где-то глубоко, под спудом, таится темного, векового…
Не могу свыкнуться с его смертью.
Он словно и сейчас
Его здесь все знали.
Говорили мы в ту ночь, конечно, о том, что нам было и есть всего дороже, — о стихах.
Я с удовлетворением отозвался о некоторых последних его вещах.
— Ага! Ты наконец понял! Погоди, я скоро еще не то напишу!
Затем он, по обыкновению, стал говорить, что Россия, вся Россия — его, а не моя и не Казина, а тем более не Маяковского. Я «уступил» ему Россию. Он плакал, мы целовались. Я смутно, но понимал, что ему больно, что в нем что-то творится, что-то происходит, а что?..
С нами был какой-то человек, не литератор, но близкий приятель Есенина.
— Куда ты сегодня спать пойдешь? — спросил он Есенина.
— А, право, не знаю! — как бы раздумывая, ответил Есенин. — Пойдем хоть к тебе.
— Да разве у тебя своей квартиры нет? — спросил я.
— А зачем она мне? — просто ответил Есенин.
«Беспризорный Есенин», — подумал я.
Да, этот человек был прирожденный и добровольный беспризорный. Он был уверен, что он везде — желанный гость, что его везде любят и все ему должны прощать. Вспоминаю, как он держался на знаменитом общественном суде в «Доме Печати»: его с товарищами обвиняли в антисемитизме. В последнем слове он, Есенин, оправдывался, возмущался несправедливостью обвинения, по-детски серьезно морщил брови, но не выдерживал и, как ребенок, внезапно смеялся, зная, что ему-то уж, конечно, все сойдет с рук. Я, помню, чуть не расхохотался, когда он заявил, что он скандалит и пьет, чтобы познать на себе, на своей шкуре, все провалы и бездны человеческой природы. И он сослался на Достоевского, хотя Достоевский, кажется, не пил.
Вот и все, что я запомнил о Есенине. Может быть, главной причиной его гибели было чрезмерное сосредоточие на самом себе и малый интерес к жизни других людей. И, наконец, мистицизм. Последние стихи поэта, написанные кровью, вся обстановка смерти — говорят об этом. В них он верит в судьбу («предназначенное расставанье»), в бессмертие...
По концу Есенина мы можем узнать, сколько 'еще в нас где-то глубоко, под спудом, таится темного, векового…
Не могу свыкнуться с его смертью.
Он словно и сейчас
Ивняком при дороге
Сторожит задремавшую Русь.
<1926>
ПРИМЕЧАНИЯ
Николай Гаврилович Полетаев (1889—1935) — поэт и прозаик. Познакомился с Есениным в 1918 году на занятиях Литературной студии московского Пролеткульта, одним из активных участников которой он был. В то время Есенин тоже принимал участие в деятельности этой организации, хотя и не разделял основных теоретических положений руководителей этого движения (см. примеч. к воспоминаниям Н. А. Павлович в наст. т.). С 1920 года Н. Г. Полетаев вошел в литературное объединение «Кузница».
Воспоминания Н. Г. Полетаева были впервые напечатаны в сб. Воспоминания, 1926.
1 Из стихотворения «Песни, песни, о чем вы кричите?..».
2 Во «Вступлении» к сборнику «Стихи скандалиста» Есенин писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе» (V, 204).
«С. А. Есенин в воспоминаниях современников» в 2-х тт., М., «Художественная литература», 1986.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.