Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58835444
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
28514
39415
158411
56530344
889266
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

НАЗАРОВА А. Г. Воспоминания

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 9632
А. Г. Назарова

ВОСПОМИНАНИЯ

Есенин страшно мучился, не имея постоянного пристанища. На Богословском комната нужна была Мариенгофу *<* и Колобову, вещи Колобова и его приезды с женой. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>, на Никитской в одной комнатушке жили я и Галя Бениславская. Он то ночевал у нас, то на Богословском, то где-нибудь еще, как бездомная собака скитаясь и не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить. Купить комнату — не было денег. Грандов — редактор «Бедноты», «увлекающийся» Есениным (иначе, как «милый» и «родной», не называвший его), решил помочь ему в этом деле **<** и устроить квартиру помимо Есенина, ничего не говоря последнему. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. На «беднотовском» бланке было написано письмо-ходатайство о предоставлении Есенину квартиры в 3 комнаты (его сестра тоже ютилась где-то в Замоскворечье, и из деревни должна была приехать 2-я сестра) в Президиум ВЦИК, копии были посланы в секретариат Троцкого и Воронскому. Воронский не подал голоса, из секретариата ВЦИК ответили, что бумаги пересланы в Моссовет, а из секретариата Турецкого) позвонили, что т. к. это не в их возможности (дать квартиру), то они с ходатайством от себя переслали бумаги в МУНИ. За дело с квартирой взялась я. Позвонила в Моссовет какому-то Добролюбову, который сказал мне, что они письмо переслали «по назначению», т. е. в МУНИ. Я отправилась в МУНИ. Там была принята зав. МУНИ т. Поповым. Я не помню в точности всего нашего часового разговора с т. Поповым, но его замечания вроде: «У Есенина есть жена — Дункан, а у нее целый особняк, почему он не живет в нем?», «Как вы наивны — знаете, сколько в Москве поэтов? Неужели всем я должен давать квартиры?.. Ведь живет же где-то сейчас Есенин, на что ж ему квартира?» — и многие другие подобные им врезались мне в память. Со злостью хотелось обругать этого сытого человека, имеющего спокойную квартиру, и, хлопнув дверью, уйти, но… Вспомнив мучения С. А., я еще любезнее начала буквально «просить» понять безвыходное положение такого таланта, как Есенин. «Все они таланты!» — буркнул Попов и, написав что-то на пачке бумаг, дал их мне: «Пойдите в Краснопресненское РУНИ» (1). Я взяла бумаги. Два экземпляра письма Грандова (во ВЦИК и секретариат Троцкого), бумажка Моссовета с просьбой «по возможности просьбу удовлетворить», надпись ВЦИК «направляем по назначению для исполнения» и просьба от секретариата Троцкого) «дать квартиру ввиду особой нуждаемости» — вот документы, очутившиеся у меня. Поверх всего написано: «В Краснопресненское РУНИ. Из имеющейся площади — в очередь — удовлетворить просьбу Есенина. Попов». Решила: ну, с такими «ходатайствами» через 2 часа у меня будет квартира для Есенина. И только через месяц почти ежедневного хождения в РУНИ я поняла, что эту стену никакими секретариатами не прошибешь. В РУНИ — очередь. Я нагло иду вперед и говорю: «Мне нужен заведующий».— «Кто вы?» — «Из секретариата Tpoцкого с ходатайством от ВЦИКа о квартире для Есенина)». Пустили. Посмотрел и сразу написал: «Зачислить в очередь на ноябрь». Я была в сентябре. Я начала возражать и доказывать, что до ноября Есенин умрет от такой жизни. Сторговались на октябре. Заплатила 100 тысяч и ушла. Прошел октябрь, и на все мои запросы, очень частые, получала один ответ: нет площади. А в это время в этом же районе — я знала 3-х лиц, получивших прекрасные комнаты *< Марцел Рабинович, Сергеев. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>, а нуждавшихся в них в 100 раз меньше, чем Есенин. Но... они были «ответственные работники», и для них площадь нашлась. Бесконечное хождение надоело — и один раз, зайдя к заведующему отделом (был уже новый), я решила выяснить определенно, будет ли наконец квартира. «В 1-ю очередь мы удовлетворяем рабочих, потом ответственных работников, а потом уж простых граждан».— «Так когда же, вы думаете, дойдет очередь до Есенина?» — «Не знаю, может быть, в 24 г.» — «А может быть, и в 26-м)?» — «М(ожет) быть)». Не знали мы оба тогда, что в 26 г. Есенину никакая квартира нужна не будет!(2) После этого разговора я поняла: ходить бесполезно, только злишься сама и злишь других, а квартиры все равно не получишь. Так и окончились «в никуда» наши хлопоты о квартире. Звонила я в секретариат Троцкого об этом, была там, и долго говорили мы с т. Горяиновым, как помочь этому горю; они ничего не могли поделать, хоть и звонили в РУНИ, но получили тот же ответ, что и я.

Есенин пропал. Два дня не приходил домой. Был Приблудный, сказал: где-то пьет и у кого-то ночует. Я и Галя «выдерживали характер» и не шли искать. А трудно было. Ночью не спалось, все слушали звонок, а утром ждали ночи — днем Есенин редко приходил — может быть, сегодня придет. На 3-й день, измученная, я шла в студию (3), но вместо Никитских ворот — попала на Тверскую. До сих пор не помню, как это случилось. Поняла, что не туда иду, только у «Стойла». Решила — значит, судьба! Вхожу. Публики почти никого, было еще рано. Пьяный Есенин что-то пляшет. Увидел меня и сразу же, радостный, бросился: «А, Аня, родная! Вы за мной?» — «За вами. Идемте домой?» — «Идемте, сейчас, сейчас пойдем!» Прощается — Ганин, Зелик(4), Кожебаткин(5) и кто-то еще — начинают уговаривать ехать к Якулову. Есенин колеблется. Я вижу, что ему хочется домой, но они тянут, и он не может протестовать. Решаю, что на улице легче уговорить. Говорю: «Выйдем, а там увидим, куда ехать». Выходим. Он обнял меня, и так идем по Тверской, шатаясь и толкая публику, причем Есенину кажется, что толкают его *<* и он готов каждую минуту начать скандал. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Я начинаю снова звать домой. Как назло, около «Стойла» нет извозчика. Идем к Страстному. Догоняют остальные и окончательно уговаривают С. А. ехать к Якулову. Мы вдвоем едем. «Аня, вы чудная девушка. Но только и вы, и Галя — скажите — я не хочу стеснять как-то вашу жизнь. Если я мешаю — я уйду. Оставьте меня. Но я знаю, что вы — единственные друзья».

У Якулова снова пьют. Зелик подбивает ехать к цыганам. Есенин представляет меня как друга самого близкого и лучшего, а через минуту как жену. Кругом — недружелюбные и насмешливые взгляды. Плюю на все и решаю: лопну, а не пущу к цыганам. С. А. допился до точки — лежит на диване и кроет всех матом, пытаясь ударить. Подхожу я: «С. А., это я, Аня» *<* и сразу, спокойный, говорит: (Приписка на полях Г. Бениславской).>. «Сядь около. Мы поедем домой». А через минуту снова злой и ругается. Наконец собираемся домой. Все на ногах, а Есенин еле держится. С мансарды свела кой-как, помог мальчишка какой-то — был с Зеликом. А еще вести с 3-го этажа и до извозчика. Прошу помочь. Зелик смеется и уходит, уводя остальных. Ганин предлагает оставить ночевать — я не хочу **<** боясь стеснить хозяина квартиры. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. На извозчика нет денег. Стискивая зубы от бешенства — чуть не плача — говорю об этом. Якулов отдает последний миллиард. Кое-как одеваем С. А. и выходим. Совсем повис на мне и Ганине, который сам еле на ногах держится. Сил нет, а его приходится почти тащить. Наконец падает на площадке. Поднять не можем. Ганин ругает — зачем увела. Я говорю: «Идите и спросите — можно оставить его?» Уходит. С. А. ухватился за ворот пальто и не выпускает. Я умоляю пустить, чтоб было удобнее поднять его. Что-то мычит, и все. Возвращается Ганин. Жорж болен, ночует Кожебаткин, негде положить. «Сволочи, а не друзья»,— со злостью бурчу я под нос... «Верно, предатели, я их знаю и не верю им»,— вдруг, прищурившись, говорит С. А. Наконец кое-как доходим до извозчика. Садимся. Есенин, положив голову на плечо, тут же засыпает. Приезжаем на Никитскую. Снова история — не узнает дома и не хочет сходить. Поднимаемся на лифте — входим в квартиру. С. А.— откуда прыть взялась! — обгоняет меня и летит в комнату, все время радостно повторяя: «Дома! Дома!..»

Есенин получил письмо от Клюева — «умираю с голоду, болен. Хочу посмотреть еще раз своего Сереженьку, чтоб спокойней умереть» *<* Записать, как писал. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. С. А. взволнованно и с большой любовью говорил, какой Клюев чудный, хороший, как он его любит. Решил, что поедет и привезет его в Москву. Просил Яну уступить комнату для Клюева. Яна уступила, Есенин собирался уезжать. Назначили день отъезда: воскресенье. Без осложнений дело, конечно, не обошлось. Не получил Есенин денег, не на что ехать, пришлось занять 20 р. у Александра (швейцар «Стойла»). Приехали на вокзал. Есенин пьяный, едет с Приблудным. Билеты взял Сахаров — вместо мягкого вагона — жесткий, вместо спальных мест — сидеть **<** Сахаров и Аксельрод оба ехали в мягком. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Есенин обозлился, но все-таки уехал. Через неделю, может быть меньше, вернулся с Клюевым. В 1-й момент, когда Клюев вошел в комнату — и я увидела — сытое, самодовольное и какое-то нагло-услужливое лицо,— что-то упало у меня внутри. По рассказам С. А. не таким представляла и любила Клюева. Но это был один момент. Тут же отогнала это, и обе мы, я и Галя, радушно и приветливо поздоровались с Клюевым. Рассказывали про поездку. Клюев читал стихи. Есенин слушал и все посматривал на нас, словно хотел узнать, какое впечатление производит Клюев. Когда Клюев ушел, он начал говорить, какой он хороший, и вдруг, как-то смотря в себя: «Хороший, но… чужой. Ушел я от него. Нечем связаться. Не о чем говорить. Не тот я стал. Учитель он был мой, а я его перерос…»

Клюев рассказывал, как тяжело ему живется: «Жиды правят Россией» — потому «не люблю жидов»,— не раз повторял он. У С. А. что-то оборвалось — казалось, он сделался юдофобом, не будучи им по натуре. «Жид» для него стал чем-то вроде красного для быка (6). И мы, до приезда Клюева не слышавшие совершенно разговоров на эту тему, хлопали ушами и ничего не понимали. С. А. метался без денег, пил, словно заливая в себе что-то, сидел все время без денег. Мы — получающие гроши, к тому же обокраденные в это время — из кожи лезли, чтобы С. А. не узнал, что и у нас нет денег и что завтрак, купленный для него, нам в голову не приходило есть самим, иначе не хватило б, и стало ясно, что куплено мало. Клюев — живя с нами — словно не видел ни болезненного состояния С. А., ни нашей «хозяйственной экономии» — ел вволю, приводя в ужас меня и Галю, ходил обедать в «Стойло» и тихо, как дьячок великим постом что-то читает в церкви,— соболезновал о России, о поэзии, о прочих вещах, погубленных большевиками и евреями. Говорилось это не прямо, а тонко и умно, так что он, невинный страдалец, как будто и не говорил ничего. Его слащавая физиономия, сладенький голосок, какие-то мокрые, взасос, поцелуи руки — и бесконечное самолюбование рядом с жалобами — все это восстановило нас против него и заставило критически относиться к нему *<* Только Катя с первого взгляда раскусила его и окатила нас холодной водой. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Вскоре он познакомился с Дункан. Ласково принятый ею — он расхваливал ее нам и, как бы укоряя нас, что мы не даем ему этого,— рассказывал, чем она его угощала и чем будет угощать. Бывал сам у Дункан он не раз, таскал туда С. А. Беспрерывное «ворчание» Клюева и его рассуждения о гибели России пустили корни в больном тогда мозгу Есенина. В это время случилась еврейская история, кончившаяся судом (7). Я была больна во время скандала и занята в редакции во время суда, поэтому знаю об этом только со слов других. Но подготовительной стадии, периода всхода «жидовской истории» — я была свидетельницей и глубоко уверена — не явись Клюев с его сладкими речами и слезами о погибели Руси — никогда бы и не услышали мы от Есенина этого злого, хриплого шепота — каким он бросал это, так ставшее враждебным ему слово — «жид», как не слышали его до приезда Клюева и перестали слышать после санатории.

Интересен отъезд Клюева из Москвы. Поняв, что у Есенина нет денег, ни поесть, ни попить вдоволь у нас нельзя, потому что всего было в обрез,— он перебрался окончательно к Дункан, продал книжку стихов за 50 червонцев, получил эти деньги (8 ) и тихо, не зайдя даже проститься к своему любимому Сереженьке,— уехал снова в Ленинград. После этого Есенин никогда уже не говорил, что Клюев самый близкий ему человек, и не собирался спасать его от голодной смерти. Кажется, переписка между ними тоже прекратилась *<* История с сапогами. (Приписка на полях Г. Бениславской). Есть в другом месте. (Приписка А. Назаровой).>

15 сентября — мое рождение. Решили мы его отпраздновать. Пригласили Есенина. Обещал быть непременно, к 10 ч. Ждем. 10 ч.— нет, наконец около 11-ти — раздаются три звонка. Летим открывать. Входит Приблудный с шляпой Есенина. «А где С. А.?» — в один голос с Галей спрашиваем.— «Вот шляпа, а его нет».— «Как нет? где он?» — «В милиции. Подрался в «Стойле». Его забрали и увели в отделение» **<** Это первый скандал (была драка). (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Звоним в милицию. «Да, есть такой, не освободим, пока не проспится». Идем туда — передаем подушку и папиросы. Узнаем, что спит. Сбивчиво и несвязно Приблудный рассказывает, в чем дело: «С. А. сидел в «ложе». Собирался идти к вам. Все посылал Александра (швейцара) за цветами на Страстной. Их был уже целый воз. Была там Катя. Пришла за деньгами. С. А. ждал, когда ему дадут деньги, чтобы отдать их сестре и идти на Никитскую. Пошел к кассе. По дороге его ли толкнули, толкнул ли он — но кто-то кого-то обругал. Есенин замахнулся бутылкой и облил пивом ***<*** Есенин опрокинул бутылку на чьем-то столике. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Сцепились. Вызвали милицию. Его забрали» (9).

Ночь шла медленно, до ужаса. Идти домой мы не могли. Сидели в «Стойле», потом в Леонтьевском около милиции. Решили досидеть до утра, чтоб быть тут, как С. Е. проснется. Боялись, будет снова скандалить, так как накануне — когда привели его в милицию — он еще скандалил и там. Входим. Стоит он — чуть-чуть смущенный, улыбающийся и мирно беседует с милиционером, которому накануне собирался проломить голову. Начался допрос, чтоб составить протокол. Есенин почти ничего не помнит. Милиционеры с удивлением смотрят на него — тихого, спокойного, с ласковой улыбкой. «Вот если б вы вчера таким были»,— говорит дежурный начальник милиции. «А разве вчера я хуже был?» — спрашивает С. Е. Милиционеры и хохочут, и рассказывают, как они с ним «умучились» накануне. К нашему уходу — вся милиция буквально очарована С. Е. Озлобления, с каким говорили о нем накануне,— нет и в помине, на его ласковую улыбку — он такую получает в ответ, и с пожеланиями всего «хорошего» мы уходим домой. С. А. ложится. Нервное напряжение кончилось. Усталость дает себя знать. Два дня лежанья в кровати — а там снова кутеж, снова пьянство всю ночь, и снова, больной и измученный, он лежит в постели, пока кто-нибудь из «друзей» не утащит его в «Стойло», чтоб выпить на счет Есенина. Кстати, о друзьях. Они играли большую роль, если не в творчестве Есенина, то в его гибели. Мне интересно одно: неужели ни у кого из них при известии о смерти Есенина не мелькнула мысль: «А я тоже к этому приложил свою руку»? Счастливы вы, что у вас настолько все пропито * <* Пропито ли, а может и не было? (Приписка на полях Г. Бениславской.)> и запоганено внутри, что смерть Есенина прошла для вас только как утрата. Плохо спалось бы вам, «друзьям Сергея Есенина», его собутыльникам и нахлебникам, если б у вас был хоть намек на совесть! Кто они — это воронье, безобидное на первый взгляд и гибельное для Есенина на самом деле?! В тот короткий период, что я близко соприкасалась с С. Е. и знала его жизнь до мельчайших подробностей, этими пиявками, присосавшимися к Есенину, были — Ганин, Клюев, Аксельрод, Глубоковский (10), Борисов и много других — случайных товарищей, пивших вместе с Есениным. Ярче всего остался в памяти Ганин. Откуда-то приехал, без гроша денег, без квартиры — он поселился на Никитской (у нас там был прямо странноприимный дом, и часто в одной комнатке ночевало до 10 чел.) и сделался официальным нахлебником **<** вычеркнуть? (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Мечтал продать свои стихи, получить работу, а пока... пил и ел на деньги Есенина, спаивал его и напивался сам, курил его папиросы и жаловался на плохую жизнь. Так продолжалось довольно долго, и Есенин, как сейчас помню, на наше ворчанье * <* Почему «ворчанье»? (Приписка на полях Г. Бениславской.) > и недружелюбные взгляды как-то просительно-кротко говорил: «Не обижайте его, он хороший». И мы скрепя сердце — «не обижали», а поили и кормили, хоть и хотелось порой плюнуть в физиономию. Один случай, когда я чуть не ревела и буквально готова была избить Ганина, помню, как сейчас. У Ганина плохие сапоги. Как-то за чаем — довольно прозрачно говорит, вроде того, что «У тебя, Сергей, много обуви, а мои развалились» — Ганин намекнул Есенину, что тому надо дать сапоги Ганину. Денег, чтоб купить, нет. Есенин решает: «Отдам желтые ботинки и длинные чулки». У самого Есенина было что-то 2 пары ботинок, и эти «желтые» — лучшие, во 1-х, и я их только что вычистила и привела в порядок, во 2-х. Я начала протестовать и, конечно, напрасно, потому что мне же пришлось отдать Ганину эти туфли. Кстати, о доброте С. Е.: он готов был отдать последнее, чтоб помочь. Во время опалы на Орешина, Клычкова и Есенина у Орешина было очень плохо с деньгами. У Есенина также денег не было, и все-таки он покою не давал нам, собираясь продать свои костюмы, чтоб помочь Орешину. Подобный случай был с Клюевым — тот отдал свои сапоги в починку. А перед этим получил деньги за стихи. Когда ж принесли сапоги из починки, то Клюев, никуда не тративший денег, потому что тоже был на иждивении Есенина, попросил Есенина заплатить деньги за починку сапог. Есенин заплатил, конечно, чуть ли не последние. И это было как раз в то время, когда Есенин был в «загоне» ** <** ? (под бойкотом). (Приписка на полях Г. Бениславской).> и жил исключительно на деньги из «Стойла», а там и давали редко и мало; и, значит, сидел сам он в долгах и без гроша в кармане. А если прибавить к этому, что на его руках была Катя, старики в деревне, то станет понятным, каким бесконечно тяжелым бременем были для Есенина здоровые, наглые люди вроде Ганина и Клюева. Я хорошо помню это стадо, врывавшееся на Никитскую часов около 2-х — 3-х дня и тянувшее «Сергея» обедать. Все гуртом шли обедать в «Стойло». Просили пива, потом вино. Каждый заказывал, что хотел, и счет Есенина в один вечер вырастал до того, что надо было неделю не брать денег, чтоб погасить его. Напоив С. Е., наевшись сами, они, более крепкие и здоровые, оставляли невменяемого С. А. где попало и уходили от него. И вот теперь, вспоминая наше бесконечное, до ужаса утомительное беганье по пивным за С. А., где, несмотря на кривые улыбочки, злые взгляды — часто удавалось уговорить Есенина не пить и идти домой — хочется сказать большое искреннее спасибо Марцелу. Ни разу он не бросил одного Есенина. Он, как нежная, добрая нянька, привозил Есенина домой, в каком бы виде и месте тот ни был. Марцел, сам голодавший, не раз выручал нас в особо трудные дни, где-то доставая нам деньги, ни разу не попросил «взаймы» и никогда не бросал Есенина, как это делали другие (11). Помню такой случай. Как-то пили в «Стойле». Есенин, конечно, свалился раньше других. Чтоб он не мешал «веселью» — его не то отвели, не то даже отнесли вниз, в сырое полуподвальное помещение и оставили там ночевать. Никто и не подумал, что он может простудиться. А Есенин потом болел, что-то дня 3. И я знаю, будь тут Марцел, этого бы не было, Есенин был бы дома, а не мерз бы целую ночь в подвале «Стойла»!

Помню историю с уходом (деликатно выражаясь) Есенина из санатории. Аксельрод и Сахаров (?) пришли навестить Есенина и уговорили его с ними прогуляться. У Есенина не было шубы. Аксельрод привез бекешу чью-то, одели Есенина и, не сказав ничего врачам, увезли его прямо в кабак. Есенин напился, поскандалил, и на следующий день с трудом удалось отвезти его снова в санаторию… Как было работать Есенину, живя в такой обстановке? Без комнаты, без денег, больной, у него сил не было послать всех к черту, и доброта его (ему) мешала. Даже не доброта, а было в нем что-то, что обидеть человека он мог только в пьяном виде. Зато и не любил он, чтоб видели его пьяным некоторые. Я помню, как после скандала, о котором я пишу выше, в день моего рождения, и который видела Катя, Есенин мучился, что: «Катерина была тут. Не надо ей этого видеть». Не любил он показываться «в черновом виде», как он говорил, и долго стеснялся даже нас. И уже только потом — спокойно шел домой, какой бы ни был.

Сосновский пишет о Есенине как о скандалисте, хулигане (12). Мне искренне жаль вас, т. Сосновский, что вы Есенина знаете только таким — иначе говоря — совсем не знаете. Когда скандалил Есенин? Только пьяный. Никто не помнит и не знает не только скандала, но даже простой ругани у трезвого Есенина *<* Это не надо. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Характерен один случай. Соня Виноградская, комната которой была рядом с комнатой Гали, устраивала свои именины. Есенин лежал больной, я была с ним целый вечер и хорошо помню его не то грустное, не то задумчивое лицо. В шуме и смехе за стеной трудно было уловить смысл разговора, но долетали отдельные фразы. Один из сотрудников «Бедноты», Борисов (13), кому-то доказывал, что Есенин — это «не поэт, а хулиган», что «его стихи нельзя читать, потому что они просто неприличны». Я помню, как у меня внутри все похолодело от ужаса, а Есенин только грустно улыбнулся. В комнату врывались пьяные гости, знавшие Есенина (Яна и К.), и я, зная, что Есенину это тяжело, гнала их вон, не совсем деликатно, а Есенин ласково говорил: «Оставьте, Аня, пусть немного побудет она, это ничего!» Знакомый, звавший Яну (она была у нас в комнате), вдруг обозлившись, что она нейдет, закричал, умышленно громко, чтоб слышал Есенин: «Из-за этой сволочи Есенина…» — я с кулаками буквально бросилась к Яне, чтоб она выгнала А., а Яна, пулей вылетев из комнаты — тут же выставила Ан. за дверь, и когда пришла извиняться перед Есениным, то Есенин опять мягко и спокойно говорил с ней, даже смеялся, говоря, что «все это ерунда». Я от удивления ничего не понимала, потому что все мы знали, что у Есенина и самолюбие больное, и тронуть его нельзя, и обижался он часто, когда никто и не думал его обидеть **<** И все это было только у пьяного. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Вино делало его совершенно другим. Злой, придирчивый, с какими-то полузакрытыми бесцветными глазами — он совершенно не был похож на того спокойного, всегда с ласковой улыбкой, Есенина, каким он был трезвый.

Галя на работе. Я должна идти сменить ее в 4 ч. Есенин лежит. Приходят (часов 12) Кожебаткин, Марцел. Есенин посылает за пивом. Мы с Марцелом идем в пивную. Приходит Яна, еще кто-то, пьем. Каждый час бегаем за пивом, гости меняются, Есенин пьянеет. 4 ч. Я хочу идти в редакцию. Есенин не пускает. В 5 ч. приходит курьер с запиской от Гали. Я, в пальто и шапке, говорю, что сейчас приду. 7 ч.— я еще на Никитской *<* Хроника. Переделать. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Яна поддерживает Есенина, что теперь уже Галя «досидит», и мне идти незачем. Есенин с какой-то задорной, мальчишеской улыбкой говорит: «Ничего, пусть посидит». В 10 приходит Галя. Есенин хочет идти в «Стойло». Уговариваем не ходить. Есенин настаивает, наконец идем все, с условием, что Есенин выпьет одну бутылку вместе с нами и больше не будет. «Нет, дайте мне выпить одному бутылку. Это лучше. А то я меру потеряю. Если я выпил бутылку один — я знаю, сколько я выпил, а стоит из нее кому-нибудь выпить бокал, как мне уже кажется, что я выпил немного». В «Стойле» мы с Яной жульничаем, быстро выпиваем свои бокалы и ставим их. Есенину уловка не удается.

Гале по делу пришлось пойти к Есенину. Там они условились, что Есенин придет к Гале на Никитскую. Как сейчас помню, как обрисовал «положение дел» на Никитской один знакомый **<** Покровский. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>: «Пол натерт, везде чисто, сама нарядная, в комнате корзина цветов» (в этот день должен был прийти Есенин. Кто прислал цветы — мы не знали. Сначала думали, что Есенин, и только на следующий день узнали, что это дело одного знакомого. Есенин пришел без меня. Я с работы вернулась около 11. После приезда из-за границы я его 1-й раз видела близко. Он очень изменился. В 21 году было в нем больше мальчишеского, чего-то задорного, живого. У него даже походка была другая. Более легкая, уверенная, упругая какая-то, а теперь в ней была, правда еле заметная, вялость. В манере держаться, говорить — не было уж той простоты. Рука одна была в перчатке («На заграничный манер»,— подумала я). Папиросы превратились в сигареты. И много таких, еле заметных мелочей наложило какой-то след на Есенина, сделало его каким-то другим, более взрослым, более «светским», я бы сказала. В модном костюме, о фасоне которого он с увлечением нам рассказывал, с шампанским, он каким-то диссонансом ворвался к нам, в нашу неуютную, плохо обставленную комнатушку, к нашим потертым платьям и «беднотовским» интересам. Никто не знал из нас тогда, что это — не визит знакомого, что Есенин пришел не в гости, чтоб зайти как-нибудь еще, что 27-я квартира будет квартирой Есенина. Есенин рассказывал, как он рад, что вернулся в Россию, говорил много и оживленно и тут же, смеясь, добавлял: «А знаете, почему я так много говорю? Я соскучился. Столько времени не говорил. Не с кем было *<* «Понимаете — молчал два года, все время молчал». (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. Не знаю я их языка, да и знать не хочу». Позднее пришел Приблудный, о котором Есенин уже рассказал нам, как об очень талантливом мальчике. Приблудный читал стихи, которые нас уже тогда поразили своей красочностью и звучностью и какой-то серьезной мудростью... «А в Париже по-парижски говорят, а в Швейцарии швейцары только видятся»,—задумчиво сидел и повторял Есенин. Остались они у нас ночевать, а на следующее утро Есенин уже проектировал, нельзя ли ему сюда перебраться совсем. В квартире была комната, хозяин которой никогда в ней почти не бывал. Думали, что удастся эту комнату забронировать за мной и поселить в ней Есенина. Это был 1-й визит Есенина на Никитскую, в ту самую комнатушку, в которой пришлось потом долго и жить, и работать Есенину. А через день или два, поздно вечером, прибежал возбужденный Приблудный и спросил, можно ли Есенину прийти ночевать к нам, «потому что ему негде». Есенин пришел страшно возбужденный, с кем-то поссорившийся, и целый вечер мог только говорить про эту ссору. После этого 1 месяц еще Есенин не мог нигде обосноваться и ночевал то в «Стойле», то в Богословском, то на Никитской, то у кого-нибудь из знакомых, скитаясь из одного места в другое, а потом и совсем переехал на Никитскую, думая все время получить комнату или квартиру *<* 15.Х был скандал. Клюев приехал до скандала, а Сергей до поездки в Питер уже переехал сюда (15). Вещи перевезли, когда он был в Питере, следовательно, в начале октября, после именин. (Приписка на полях Г. Бениславской.)>. В начале ноября — конце октября ** <** 15 сентября или октября. (Приписка на полях Г. Бениславской.) > я ночевала у Гали. Было рождение Сони Виноградской (14), пришел к ней Есенин ***<*** ? (Приписка на полях Г. Бениславской.)> и зашел к Гале в комнату. Меня он увидеть здесь не ожидал, и мы чуть не фыркнули, увидя его недовольную мину. (Отношение С. Е. ко мне стало плохим задолго до этой встречи.) Он был немного пьян. Начал рассказывать, какое хорошее стихотворение написал Клычков (16), «но я напишу еще лучше, обязательно напишу». Был возбужден, говорил, что завтра получает деньги из Госиздата, и вдруг, с грустью: «Вот, продался я им. Всю жизнь работал и за 15 (!) лет работы получил 10 тыс. В деревню поеду, отдохну, а потом поеду к нему, к учителю к своему». Заметил улыбку Гали. «Да, да! Поеду. Он мой учитель! Вы ничего не понимаете».— «Поезжайте»,— ответила ему Галя. В комнате была собака, Сережка, как мы его звали, щенок, купленный Есениным и подаренный **** <**** Слово «подаренный» зачеркнуто и сверху рукой Бениславской написано: «отданный на воспитание».> им Гале. Есенин играл с ним. Я на какую-то его фразу сказала: «А маленький Сережка умнее вас». Тут и «пошло у нас». Есенин с любезной улыбкой язвил меня, стараясь разозлить, я спокойно отвечала, а потом заметила, что задаром пропадает заряд, потому что я все равно не разозлюсь. «А я разозлю. Непременно разозлю». Но разозлить ему удалось меня уж полусонную, и то только тем, что он начал меня будить. Ночевал он на Никитской. Утром читал стихи, еще в кровати, «последние», а потом стал просить чистый платок. Галя сказала, что у нее нет. Я отдала свой. «Ну и проститесь с ним теперь, проститесь совсем»,— и дальше: «Растаяла, отдала платок свой, а я его потеряю. Я всегда теряю платки». За чаем смешил нас, а потом вдруг решил позвонить Пильняку, что он умер. К телефону подошла жена Пильняка, сразу узнала его, и Есенин начал придумывать, кому бы еще позвонить. Я что-то сказала в это время о сестре. «Дайте телефон, я ей позвоню».— «Звоните».— «Вы сестра Ани? Вы знаете, умер Есенин, а она его очень любила. Теперь она бьется в истерике, и мы не знаем, что делать с ней». На вопрос сестры, где Галя и кто говорит, он ответил: «Галя? Галя возится с ней, а я… я посторонний, тут, из квартиры. Вы приезжайте скорей или позвоните через 5 минут Гале». С хохотом пришел в комнату и довольный начал выдумывать, что бы «выкинуть» еще. «Скучно уж очень мне. А знаете что, Аня, поедемте венчаться».— «Как венчаться?» — «Да очень просто. Возьмем Галю, еще кого-нибудь свидетелем, поедем в Петровский парк и уговорим какого-нибудь попа нас обвенчать. Давайте?» — «Зачем?» — «Скучно мне, и это интересно, возьмем гармониста, устроим свадьбу». Я согласилась. «Я позвоню Илье (17), получу деньги, заедем за вами в редакцию и поедем. Хорошо?» Ладно. Я ушла на работу, условившись, что в 2 ч. они с Галей заедут за мной. Ушла, почти не попрощавшись, потому что Есенин говорил определенно, что мы «увидимся и обвенчаемся». «Вот хорошо-то будет»,— повторял он. В Госиздате его встретил не Илья, а Толстая и, кажется, увела домой. На Никитскую он не зашел, и не только венчаться, но и встретиться нам не удалось *<* Рукой Бениславской над «удалось» написано «пришлось».>. Через 1/2 ч- после моего ухода приехала сестра, увидела Есенина живым, обозлилась, разревелась, выругала всех и уехала. А со мной — не разговаривала дня три.
В последнюю тетрадку вложен небольшой, вырванный из блокнота листок, на котором рукой Бениславской написано:
«Ане записать, как увозили Борисова-Шерн, и узнать должности, имена и отчества всех друзей».

Комментарии

А. Г. Назарова ВОСПОМИНАНИЯ

Текст представляет собой автограф химическим карандашом в четырех тонких ученических тетрадках (ф. 190, оп. 1, ед. хр. 132). На полях во многих местах также карандашом сделаны приписки рукой Г. Бениславской (в публикации эти дополнения даются в подстрочных примечаниях). Рукопись не озаглавлена автором, заголовок принадлежит публикаторам.

На воспоминаниях Назаровой лежит отпечаток незавершенности. Судя по всему, она начала работать над ними под влиянием Бениславской и в одно время с написанием последней своих Воспоминаний. Биографических сведений об авторе немного. Анна Гавриловна Назарова (1901—1972) постоянно посещала поэтические и литературные вечера тогдашней Москвы. Одна из ближайших подруг Бениславской, Назарова работала вместе с ней и Я. М. Козловской в редакции газеты «Беднота», позже в газете «Гудок», «Учительской газете», в военные и послевоенные годы в Славянском комитете и затем старшим редактором в издательстве «Искусство».

Теплые отзывы о «спутницах имажинизма» оставили в своих воспоминаниях Мариенгоф и Шершеневич. Последний писал в книге «Великолепный очевидец» о Назаровой: «В эпоху имажинизма к нам однажды подошли две девушки. Одна была тонкой брюнеткой с немного злым лицом, другая курносая, русопятая. Первую звали Галей Бениславской, вторую Аней Назаровой.

Весь путь имажинизма они проделали рука об руку с нами. Они помогали нам в наших проделках, они волновались нашими волнениями. Когда кого-нибудь из нас преследовали неприятности, жертва была спокойнее, чем Аня и Галя.

Ане ничего не стоило сбегать к себе на Таганку пешком только для того, чтобы принести оттуда нужную книгу. Аня с подругами клеила ночью манифесты имажинистов на улицах, рискуя службой и многим другим.

Если нас критиковали на вечерах, Анин голос раздавался из зрительного зала громче других, и она кричала критику: «Долой!»

Они не пропускали ни одного из наших выступлений, стихи наши знали, конечно, лучше нас самих.

Много позже, когда я работал на Таганке как режиссер и без трамваев мне было тяжело ходить к себе на Арбат, Аня устраивала мне ночлег у себя.

Я не знаю, где теперь Аня. Вероятно, она вышла замуж и забыла свои годы «спутника имажинизма», именно имажинизма, а не кого-либо из имажинистов.

Милая курносая Аня! Если бы она знала, сколько раз она не только помогала нам, но поддерживала меня лично, когда неудачи, а они неизбежны, рушились на голову. Мне от всей души хотелось бы, чтобы она нашла в жизни такого хорошего спутника, каким была сама» (Мой век… с. 635).

В 1950-е гг. А. Г. Назарова готовила к печати переписку Есенина и Бениславской (ее предисловие к этой несостоявшейся публикации см.: ф. 1604, оп. 1, ед. хр. 1221).

1. РУНИ — районное управление недвижимыми имуществами (структурная часть МУНИ — см. примеч. 29 к Воспоминаниям Бениславской).

2. Незадолго до гибели, отвечая на анкету «Как живется нашим писателям», Есенин сказал: «Хотелось бы, чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставляемыми советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиры. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир только в одно окно» (Новая вечерняя газета. Ленинград, 1925. 18 ноября).

3. Скорее всего имеется в виду театральная студия Н. М. Фореггера («Мастерская Фореггера» или «Мастфор»), существовавшая в 1920—1924 гг. Студия помещалась по адресу: Арбат, д. 7; упоминание Никитских ворот может быть связано с тем, что руководитель студии Фореггер жил в отдельном доме, на Мал. Никитской, 21. Есенин и Мариенгоф бывали в «Мастфоре», были хорошо знакомы и со студийцами, и с Фореггером. Маловероятно, чтобы «студией» Назарова называла «Зойкину квартиру» на Никитском бульваре (см. в наст. изд. статью Т. П. Самсонова «Роман без вранья» + «Зойкина квартира».

4. Речь идет о Зелике (или Зелиге) Львовиче Персице. В показаниях Ганина назван «кажется, поэтом» (Наш современник. 1992. № 4). В справочнике «Вся Москва» на 1928 год местом службы 3. Л. Персица указан еврейский театр «Фрайкунст».

5. Кожебаткин Александр Мелетьевич (1884—1942) — издатель (основатель и владелец издательства «Альциона»), один из совладельцев книжной лавки «Магазин Трудовой Артели Художников Слова». Сохранилось несколько книг, подаренных ему Есениным с дарственными надписями.

6. Ср., однако, со словами Есенина в пересказе Владимира Познера: «Нет, что в России! Это все жиды. Вы не думайте, я жидов очень люблю, мои лучшие друзья — жиды. Это же не обидно, что «жид» (Познер В. Сергей Есенин // Дни. Париж, 1926. 24 января). Свидетельством того, что Есенин не вкладывал обидного или оскорбительного смысла в это слово, служит его известный инскрипт на своей книге, подаренной М.-Л. Брагинскому в конце января 1923 г.: «Дорогому другу — жиду Мани-Лейбу» (Левин В. Есенин в Америке // Новое русское слово. Нью-Йорк, 1953. 13 августа). Письмо Есенина тому же адресату см.: VI, 135—136.

7. Имеется в виду так называемое «дело 4-х поэтов».

8. Не позднее 20 ноября 1923 г. вышла в свет книга Клюева «Ленин». Договор об ее издании был заключен с Петроградским отделением Госиздата РСФСР. Маловероятно поэтому, чтобы свой гонорар за этот сборник Клюев получил в Москве; никакой другой книги Клюева тогда нигде издано не было.

9. Ср. с милицейским протоколом и показанием свидетельницы этой истории Е. Гартман (наст, изд., с. 313).

10. Глубоковский Борис Александрович (псевд. Борис Веев; 1894 — после 1932) — актер Камерного театра, писатель (автор «Трогательной повести в XVI главах» — М., 1918, печатался в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном»). Был близок к имажинистам, вел богемный образ жизни. Художник В. П. Комарденков писал в своих воспоминаниях (в изданный текст цитируемый отрывок не вошел): «Борис Глубоковский был актер Камерного театра и как журналист позднее работал в театральных журналах «Новая рампа» и «Зрелища». Писал рецензии и фельетоны, был остроумным, но грешил наркотиками. Была у него чудная жена, но он вел бродячий образ жизни. Как-то его потянуло к оседлой жизни, и я познакомил его с помощником режиссера с киностудии. Они получили комнату и решили заняться хозяйством, но ограничились тем, что купили лампу с зеленым абажуром, и их содружество распалось.

После поездки Камерного театра за границу, куда он тоже ездил, вскоре после возвращения он был арестован и выслан. В журнале СЛОН (Соловецкие лагеря особого назначения ОГПУ) я читал его статьи. После длительного отсутствия он вернулся в Москву и вскоре умер» (ф. 1337, оп. 1, ед. хр. 49, л. 104). Глубоковский был арестован по делу «Ордена русских фашистов» (см. примеч. 61 к Воспоминаниям Бениславской), получил 10 лет как якобы «министр иностранных дел» будущего фашистского правительства России. На Соловках играл в лагерном театре, помещал свои произведения в журнале «Соловецкие острова». Срок заключения был ему сокращен до 8 лет, после чего Глубоковский «...вернулся в Москву для того, чтобы там умереть, отравившись морфием. Случайно или намеренно — я не знаю» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. М.: Столица, 1991, с. 77). В послесловии к книге Ширяева говорится также, что, по другим сведениям, Глубоковский отбывал ссылку в Сибири и покончил с собой в 1937 г.

11. О М. Рабиновиче см. примеч. 28 к Воспоминаниям Бениславской. На суде по «делу 4-х поэтов», согласно газетному отчету, «поэты Мариенгоф и Рабинович отметили, что Есенин совершенно спился, что он опасно болен, что он близок к белой горячке и что его необходимо лечить» (Известия ВЦИК, 1923. 12 декабря).

12. См.: Сосновский Л. Развенчайте хулиганство // Правда, 1926. 19 сентября; Комсомольская правда. 1926. 19 сентября.

13. Вероятно, имеется в виду Николай Константинович Борисов, заведующий агрономическим отделом «Бедноты».

14. День рождения С. Виноградской отмечался 18 октября. Здесь речь идет уже о 1925 годе.

15. Бениславская ошибается здесь дважды: скандал в «Стойле Пегаса» разыгрался не 15 октября, а 15 сентября 1923 г. (см. наст, изд., с. 311—316), Клюев же приехал в Москву 18 октября ( VI, 459).

16. Вероятно, речь идет о стихотворении Клычкова «В багровом полыме осины…» (Красная новь, 1925. № 10).

17. Илья Есенин, двоюродный брат поэта (см. примеч. 89 к Воспоминаниям Бениславской).

 

Комментарии  

+1 #2 RE: НАЗАРОВА А. Г. ВоспоминанияНаталья Игишева 20.11.2017 23:26
Интересно, а сама Назарова не заметила, что из этого рассказа о «скандале», имевшем место 15.09.1923, со всей ясностью видно: Есенин был, во-первых, достаточно трезв и адекватен, чтобы решать денежные вопросы, а во-вторых, настроен вполне благодушно (и сестра была уверена, что найдет его именно в таком состоянии, раз приходила к нему в это время денег просить)? Напрашивается мысль, что это была очередная провокация. Также из того факта, что Екатерина Александровна запросто приходила в «Стойло Пегаса» просить у брата денег, следует, что это было самое обычное кафе, а не мерзостный притон: ни одна сколько-нибудь приличная женщина (а к той категории людей, которых принято именовать пропащими, Екатерина Александровна уж точно не принадлежала) не рискнула бы прийти одна в такой жуткий вертеп, в каких, по утверждениям советского агитпропа, проводил время Сергей Александрович, а потом, у всех на виду получив там деньги, возвращаться с ними домой опять-таки в одиночку.
Цитировать
+1 #1 RE: НАЗАРОВА А. Г. ВоспоминанияНаталья Игишева 10.03.2017 20:13
Сдается мне, что Бениславская этот опус не только комментировала, но и принимала самое активное участие в его составлении. За вычетом (по понятным причинам) дешевой мелодраматики, которой весьма щедро сдобрены воспоминания и дневник Бениславской, воспоминания Назаровой очень уж на них похожи и по стилю, и по содержанию: прежде всего тем, что Есенина в «литературных трудах» этих двух особ, в общем-то, нет – ни как поэта, ни как человека – а есть только максималистично -однообразные сцены его пьянства, перемежающиеся снисходительно- сентиментальным и (и столь же стереотипными) описаниями заботы о «заблудшем», которую проявляла мемуаристка (ср. воспоминания другой соседки – Софьи Виноградской, хотя и тоже не обошедшиеся без советских додумок, но все же куда более индивидуальные по стилю, информативные и доброжелательны е). Право же, усилия, которые Галина Артуровна приложила к делу очернения якобы столь горячо и бескорыстно любимого ею человека, заслуживали лучшего применения. :(
Цитировать

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика