Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58835444
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
28514
39415
158411
56530344
889266
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

СУХОВ В.А. Эпоха Есенина и Мариенгофа

PostDateIcon 22.08.2012 18:06  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 7448

В. А. Сухов (г. Пенза)

ЭПОХА ЕСЕНИНА И МАРИЕНГОФА

«Пугачев» С. А. Есенина и «Заговор дураков» А. Б. Мариенгофа как художественное воплощение принципов имажинизма в драматургии (творческие параллели)

В творческих исканиях поэтов-имажинистов особое место занимала драматургия, обращение к которой было связано с попыткой реализовать основные художественные принципы имажинизма. В августе 1921 года Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф почти одновременно закончили работу над драматическими произведениями, ярко отразившими особенности имажинистской эстетики и поэтики. Обращение к историческим сюжетам в «Пугачеве» и в «Заговоре дураков» было своеобразным приемом, с помощью которого авторы откликнулись на волновавшие их острые проблемы современности. По свидетельству И. Н. Розанова, сам Есенин определил жанр «Пугачева» как «трагедию в стихах»1. В неполной верстке книги «Эпоха Есенина и Мариенгофа» М., 1922 (не была издана) жанр «Пугачева» определяется автором как «поэма»2. Вопрос о жанровой природе есенинского «Пугачева» остается открытым. Сергей Городецкий верно отметил, что сам Есенин «не до конца продумал форму, когда писал «Пугачева»3. На самом деле, это новаторское произведение требует нового подхода к определению его жанровой природы. В современном есениноведении принято трактовать «Пугачева» как драматическую поэму4. На наш взгляд, если учитывать остроту неразрешимых конфликтов, отраженных Есениным в «Пугачеве», возможен такой вариант определения его жанровой специфики: поэма-трагедия. Мариенгоф с достаточной долей иронии также назвал свою пьесу трагедией, хотя для нее, по нашему мнению, больше подходит определение шутотрагедия, которое встречается в самом тексте («Иди — скажи, / Что это шутотрагическое представление / Последнее» (С. 312)5

Целесообразность подобного определения жанра «Пугачева» и «Заговора дураков» представляет особый интерес в связи с проблемами, связанными с изучением имажинистского периода творчества Есенина и Мариенгофа. Освещение их необходимо в целях создания объективной и полной научной биографии поэтов. Работа над пьесами стала результатом творческого соперничества имажинистов, которые писали, образно говоря, за одним столом в своей московской квартире в Богословском переулке. В связи с этим особую актуальность приобретает проблема, связанная с восприятием «Пугачева» и «Заговора дураков» в едином контексте. Переклички образов, мотивов и сюжетных ходов в этих пьесах налицо. Не случайно Есенин посвятил свою поэму-трагедию Анатолию Мариенгофу, в свою очередь, «Заговор дураков» был опубликован автором с посвящением Сергею Есенину в издательстве «Имажинисты» в 1922 году.

Поэму-трагедию «Пугачев» и шутотрагедию «Заговор дураков» по праву можно считать самыми значительными достижениями Есенина и Мариенгофа в области драматургии. Рассмотреть их с точки зрения творческих параллелей — основная задача нашего исследования. Они нашли отражение и в «Манифесте» имажинистов, подписанном ими 12 сентября 1921 года. Развивая идеи первой имажинистской декларации, его авторы утверждали: «Мы, верховные мастера ордена имажинистов,… громогласно провозглашаем через тело своих творений о первенстве перед прочим всем в словесном материале силы образа»(Т. 7. С. 309). Плодотворность идей русского имажинизма Есенин и Мариенгоф обосновывали только что написанными пьесами. Этим объясняется характерный для имажинистов тон: «Принося России и миру дары своего вдохновенного изобретательства,… мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства:

  1. пути бесконечности через смерть, т.е, одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и
  2. пути вечного оживления, т.е. превращения окаменелости в струение плоти…(Т. 7., С. 309).

Первый путь, исходя из творческих установок поэтов-имажинистов, указывал Мариенгоф, второй — Есенин. Авторы «Манифеста» особо подчеркивали, что русский имажинизм формировался на основе национальных традиций: «Созрев на почве родины своего языка без искусственного орошения западнических стремлений…»(Т. 7., С. 309-310).

Концовка манифеста во многом была созвучна бунтарскому пафосу «Пугачева» и «Заговора дураков»: «Мы — буйные зачинатели эпохи Российской поэтической независимости. Только с нами Русское искусство вступает в сознательный возраст» (Т.6., С. 310). Не случайно одним из главных героев «Заговора дураков» Мариенгоф сделал В. К. Тредиаковского, инициатора реформы русского стихосложения, в которой учитывались национальные особенности языка.

В «Романе без вранья» Мариенгоф со свойственной ему иронией так вспоминал об истории создания имажинистских пьес: «На лето остались в Москве. Есенин работал над «Пугачевым», я — над «Заговором дураков». Чтоб моркотно не было от безалабери, до обеда закрыли наши двери и для друзей и для есенинских подруг… Материал для своих исторических поэм я черпал из двух-трех книжонок, Есенин — из академического Пушкина. Кроме «Истории Пугачевского бунта» да «Капитанской дочки», так почти ничего Есенин и не прочел, а когда начинала грызть совесть, успокаивал себя тем, что Покровский все равно лучше Пушкина не напишет. Меня же частенько уговаривал приналечь на «Ледяной дом»…»6

Надо отметить, что к упомянутым литературным источникам имажинисты отнеслись достаточно критично. Есенин, по свидетельству И. Н. Розанова, считал, что «многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие из его сподвижников были крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало»7. Полемично по отношению к Лажечникову был настроен и Мариенгоф. Он лишь кратко пересказывает одну из сюжетных линий его исторического романа: «В Ледяном доме справляли свадьбу / Русского князя/ С калмыцким чучелом…»(С. 277). У автора «Ледяного дома» Тредиаковский — это второстепенный персонаж, изображенный с едкой иронией. Достаточно вспомнить сцену, в которой поэт в честь новобрачных шутов «громогласно произносит стихи «собственной работы»:

Здравствуйте женившись, дурак и дура.
Еще… тота и фигура!
Теперь-то прямое время вам повеселитца,
Теперь-то всячески поеззжаны должно беситца.
……………………….

Государыня рукоплещет, именует Василия Кирилловича придворным пиитом, и, по приказанию ее, все ее окружающее осыпает певца рукоплесканием. Он встает, изнемогший под бременем своего торжества»8.

У Мариенгофа образ Тредиаковского получился намного сложнее, он не умещается в узкие рамки образа «поэта-шута». В новой трактовке образов Пугачева и Тредиаковского проявилось новаторство драматургов-имажинистов. Нельзя не отметить того, что у Есенина и Мариенгофа они имеют очень много общего с самими авторами, можно утверждать, что это их своеобразные лирические герои. Проникновенный лиризм монологов Пугачева созвучен есенинской лирике начала двадцатых годов. Поэт Тредиаковский по духу творчества оказался близок Мариенгофу. При этом становится очевидным, что Есенин — поэт, выразивший бунтарский дух народа, а Мариенгоф — книжный, кабинетный автор, сочинивший во многом сомопародийный образ кровожадного певца красного террора. Поэтому в его шутотрагедии явственно проступают самоирония автора, а также характерные для этого жанра элементы пародии. Каждый из имажинистов обладал своеобразной творческой ивидуальностью, поэтому воплощал имажинистские установки на практике по-своему.

Публикация трагедии «Пугачев» вызвала среди читателей и критиков споры. Поэт В. Кириллов так вспоминал об одном ее обсуждении: «Все выступавшие с оценкой «Пугачева» отметили художественные достоинства поэмы и указывали на ее революционность. Я сказал, что Пугачев говорит на имажинистском наречии и что Пугачев — это сам Есенин. Есенин обиделся и сказал: ты ничего не понимаешь, это действительно революционная вещь»9

Отмечая революционность своей трагедии, Есенин прежде всего хотел подчеркнуть, что «Пугачев» не столько историческое произведение, сколько непосредственный отклик на события, происходившие в современной России. Поэт стремился осмыслить сущность антоновщины, вызванной неприятием политики военного коммунизма, сопоставляя это восстание крестьян с эпохой пугачевщины. Не случайно в монологе Бурнова упоминается столица мятежной Тамбовщины: «Все, что отдал я за свободу черни, / Я хотел бы вернуть и поверить снова, /Что вот эту луну, / Как керосиновую лампу в час вечерний, / Зажигает фонарщик из города Тамбова» (Т.3., С. 40-41). Это явная аллюзия на современные события. «В «Пугачеве» Есенин продолжал раскрывать характерный для имажинистского периода его творчества конфликт. Мотив протеста против жестокости революционных преобразований в России нашел свое воплощение в драматической форме.

Необходимо отметить преемственность в образном строе есенинских поэм, созданных в период с 1919 по 1921 годы. Метафора «Черные паруса воронов» из «Кобыльих кораблей» и «желтый парус» из «Исповеди хулигана» связаны с модификациями образа паруса в трагедии «Пугачев», где он используется автором пять раз в тексте, а кроме того два раза встречается в отрывке, не вошедшем в окончательный вариант. Образ паруса возникает уже в первом монологе Пугачева, который говорит о своих врагах:

                                Не удалось им на осиновый шест

                               Водрузить головы моей парус (Т. 3., С. 7).

Метафора «головы моей парус» отразила романтический характер образа Пугачева, в уста которого автор вложил свои мысли и чувства. Это связано с творческим развитием лермонтовских традиций романтизации героя. Парус в есенинском «Пугачеве» становится символом крестьянской революции, начало которой автор характеризует с помощью парафраза из одноименного лермонтовского стихотворения: «Уже мятеж вздымает паруса» — «А он, мятежный, просит бури». Далее образ паруса включается Есениным в сравнительный оборот, когда весть о «явлении» Петра ІІІ уподобляется лодке:

                                 По черни ныряет весть,

                                 Как по гребням волн лодка с парусом низким (Т. 3. С. 24).

Развернутую метафору или «корабельный образ», если использовать есенинское определение из «Ключей Марии», представляет из себя образ паруса в монологе Пугачева, когда он рассказывает казакам о своем замысле использовать «скелет» Петра ІІІ для того, чтобы поднять народ на восстание:

                               ...Обтянуть тот зловещий корабль парусами

                                   И пустить его по безводным степям,

                                  Как корабль (Т. 3, С. 26).

Есенинская метафора, представляющая из себя «зловещий скелет», обтянутый парусами, становится антитезой образу «мятежа», вздымающего «паруса», и символизирует трагический исход восстания. Этот «корабельный образ» подчеркивает особенности метафоризма исторического мышления Есенина и помогает понять условно-символический характер трагедии «Пугачев», в которой события прошлого перекликаются с острыми проблемами современности. По логике есенинских образных аналогий «черные паруса воронов», если использовать метафору из «Кобыльих кораблей», можно представить и на зловещем «скелете»-корабле, который предлагает «пустить» «кормщик» Пугачев. О том, какую смысловую роль отводил образу паруса в трагедии «Пугачев» Есенин, можно судить и по названию сцены, исключенной впоследствии автором из окончательного варианта текста — «Лунный парус над саратовской крепостной стеной». В этом же отрывке встречается метафора «парус грозы», которая символизирует народное восстание. «Лунный парус» и «парус грозы» можно, по есенинской классификации, отнести к «заставочным образам».

Последний раз образ паруса в «Пугачеве» возникает в монологе Творогова, подговаривающего казаков предать своего предводителя и тем самым спасти свои жизни. Здесь он используется в сравнительном обороте: «Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке»(Т. 3., С. 45).

Из приведенных примеров можно сделать вывод: если в самом начале поэмы-трагедии образ паруса в речи Пугачева символизировал подъем народного движения, то в конце он означает его спад, выступая в качестве аргумента одного из предателей. Различные модификации образа паруса вполне отвечают принципу «вечного оживления» и «струения плоти», заявленному Есениным в «Манифесте».

Второй ключевой образ трагедии «Пугачев» тесно связан с мифологическими представлениями. Это образ «осени», который выступает как воплощение «нечистой силы», способной к оборотничеству. В народной традиции оборотничество трактуется как способность мифологических персонажей и людей, наделенных сверхъестественной силой, принимать чужой облик, превращаться в животных, растения, в атмосферные явления. Считалось, что «способностью к оборотничеству обладают все персонажи нечистой силы, включая людей»10.

Одна из главных причин трагедии есенинского Пугачева заключается в том, что он и сам стал «оборотнем», поддавшись дьявольскому искушению и назвав себя именем умершего царя:

                                          Послушайте! Для всех отныне

                                           Я император Петр! (Т. 3., С. 26).

Пугачев признается в том, что ему нелегко брать чужое имя, но оправдывает себя и свое решение необходимостью привлечь на свою сторону народ: «Больно, больно мне быть Петром, / Когда кровь и душа Емельянова… (Т. 3. С. 28). Но Пугачев отметает в сторону свои человеческие переживания, посылая их «к черту», что обретает особый символический смысл.

Исследователями неоднократно отмечалось, что увлечение имажинизмом отрицательно сказалось на трагедии «Пугачев». Но яркая и смелая образность есенинской поэмы-трагедии никогда не становилась «самоцелью» для ее создателя. Каждая есенинская метафора была оправдана идейным замыслом автора, который необходимо понять. Имажинистское насыщение монологов героев «Пугачева» метафорами отражало новаторский взгляд Есенина на роль образа в драматургии. В трагедии «Пугачев» нет проходных «имажей». Каждая ее метафора отвечает единой авторской сверхзадаче. Поэт стремился отразить стихийный народный бунт и его трагические последствия для крестьянской России. Уже во второй строке возникает метафорический мотив зачина, определяющий исход восстания: «Ржет дорога в жуткое пространство». Это яркий пример есенинского «корабельного образа». Метафора рождается через прием олицетворения, характерный для мифологии. По дороге скачут кони казаков. И сама дорога уподобляется ржущей лошади, которая инстинктивно, своим природным чутьем, «чует» «жуткое пространство» разверзшейся перед ней пропасти. Этот образ обретает символический смысл, приближаясь к «ангелическому», так как им заявлен один из главных мотивов поэмы — мотив пути «странника» Пугачева, который приводит его в конце к гибели.

Глубинным смыслом наполняет Есенин метафору «Избы — деревянные колокола», намекая на набатный колокольный звон, зовущий мужиков на бунт. Этот образ получает свое развитие, когда крестьянские избы превращаются в «дикий табун деревянных кобыл». Так, конек на крыше, о котором писал Есенин в «Ключах Марии», как о символе «вечного кочевья», нашел в «Пугачеве» свое развитие в образе-символе стихийного бунта мужицкой Руси.

В «Пугачеве» Есенин широко использовал прием образных метаморфоз, построенный на замещении одного образа другим, противоположным по смыслу. У него Бурнов говорит: «Яблоневым цветом брызжется душа моя белая». Пугачев вторит ему: «Неужель под душой так же падаешь, как под ношею»; Бурнов восклицает: «В синее пламя ветер глаза раздул». Творогов зловеще предрекает ему: «…глаза твои выклюют черные хищные птицы». Экспрессивность образного строя определяла динамику есенинской драматургии. Новаторство Есенина ярко проявилось в том, что именно внутреннее противоборство образов стало основой развития действия. Этим и вызвана усложненная метафоричность монологов в «Пугачеве». В финале поэмы-трагедии ярко раскрывается внутренняя расколотость образа Пугачева, который из уст своих бывших сподвижников, решивших спастись ценой предательства, слышит то, что подсознательно понимает сам. Поэтому Есенин не дает сподвижникам Пугачева индивидуальных речевых характеристик. Они изъясняются образами, противоборство которых и отражает внутренний трагизм неразрешимых противоречий, терзающих душу главного героя.

Так здесь мы находим ответ на вопрос, почему Есенин поменял биографию одного из пугачевских сподвижников? У него Бурнов оказался родом из Пензенской губернии. Здесь мы видим явную дань дружбе с Мариенгофом, дом которого в Пензе располагался на Казанской улице, а из окон его открывался вид на Суру. Монолог Бурнова полон чисто есенинской жажды жизни: «Как же смерть?/ Разве мысль эта в сердце поместится, / Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом? Жалко солнышко мне, жалко месяц»(Т. 3., С. 42). Это еще раз доказывает, что именно в период работы над «Пугачевым» Есенин испытывал особое чувство симпатии к Мариенгофу, которое объяснялось во многом близкими творческими установками.

Трагическое начало особенно ярко проявляется в финале, когда Пугачева предают его бывшие сподвижники. Инициатором заговора становится Крямин. Таким образом, в последней части поэмы-трагедии Есенина повторяется сюжет, на котором был построен весь «Заговор дураков» Мариенгофа.

                                                           Пугачев

                                         Боже мой, что я слышу?

                                         Казак, замолчи!

                                        Я заткну твою глотку

                                                                     ножом или выстрелом…(Т. 3., С.47)

                                           ……………………………….

                                                   Крямин

                                          Нет! Мы больше не слуги тебе!

                                         Нас не взманит твое сумасбродство.

                                         Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе

                                        Лечь, как толпы других, по погостам.

                                         Есть у сердца невзгоды и тайный страх

                                           От кровавых раздоров и стонов.

                                         Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах

                                         Слушать шум тополей и кленов (Т.3. С. 48).

В глубине своей души Пугачев осознает правоту Крямина, но не может поначалу смириться с ней. Его гнев вырывается наружу: « Как? Измена?/ Измена?/ Ха-ха-ха!../ Ну так что ж! / Получай же награду свою, собака! (Стреляет.) (Т. 3., С. 48).

Это один из кульминационных эпизодов, в котором раскрывается смысл трагедии Пугачева. С ним парадоксальным образом будет перекликаться финал есенинского «Черного человека»: «Черный человек! Ты — прескверный гость! / Эта слава давно /Про тебя разносится»./ Я взбешен, разъярен, / И летит моя трость/ Прямо к морде его, / В переносицу…» (Т. 3., С. 193).

Особенности шутотрагедии «Заговор дураков» Мариенгофа ярко проявляются на фоне есенинской поэмы-трагедии «Пугачев». Пьесы имажинистов объединяет близкая историческая основа. (Между десятилетием правления Анны Иоанновны (1730–1740) и эпохой царствования Екатерины II (1762–1796) прошло всего двадцать два года.) Внешний конфликт в есенинском «Пугачеве» связан с противоборством восставшей под предводительстовом Пугачева «черни» и защитников имперской власти.

Противостояние поэта и власти определяет и один из основных конфликтов пьесы «Заговор дураков». Главным ее героем — участником заговора против «Анны Ивановны» (так с иронией Мариенгоф «величает» Анну Иоанновну) — выступает поэт Тредиаковский. Его появление на сцене предваряется упоминанием имени самого Мариенгофа — автора стихов, опубликованных в сборнике «Явь»(1919):

                                                     5-й дурак

                                         К сожалению, так на земле водится:

                                         Сначала кровью плачет революция,

                                         Потом революционная вожжа

                                         До крови стегает жирные бока.

                                                       1-й дурак

                                         Хорошо говорит собака,

                                        Но пророчу, что лучше скажет через сотни лет

                                         Мариенгоф в «Яви» (С. 262).

Отметим, что этот своеобразный художественный прием использовал и Есенин. Например, в «Инонии» («Так говорит по Библии/ Пророк Есенин Сергей» (Т. 2., С. 61). Можно предположить, что так Мариенгоф стремился подчеркнуть преемственность в развитии определенных литературных традиций и доказывал, что предтечей поэтов — имажинистов был В. К. Тредиаковский. Не случайно, став героем «Заговора дураков», Тредиаковский о своей поэзии говорит как имажинист, знакомый с трактатом Мариенгофа «Буян-остров» ( 1921), в котором утверждалось: «…Только зачатье нового комбинированного образа порождает новое девство, но уже не слова-звена, а мудро скованной словесно-образной цепи. Кузнец ее и есть поэт-гений»11. С помощью развернутой метафоры Тредиаковский так характеризует свое творчество: «Я только что от сладостной работы — /Ковал серебряную цепь великолепной оды, — / На пламени мечты расплавленные звенья/ Тяжелым молотом завязывало вдохновенье» (С. 264). Отметим, что усиленная инверсия является одним из тех приемов, с помощью которого Мариенгоф стилизует язык своей пьесы под поэтическую манеру Тредиаковского.

Первая ремарка «Заговора дураков» при всей своей гротесковой нелепости, на наш взгляд, полна глубокого символического смысла: «Дворцовая зала. Гроб. В гробу лошадь» (С. 259). Придворный поэт наряду с «дураками» вынужден выступать в роли шута, когда при дворе разыгрывается комедия оплакивания и погребения любимой лошади государыни. С горькой иронией он произносит: «Сегодня день надгробных возрыданий / Хороним мы прекраснейшую из кобыл — /Любимицу великой государыни» (С. 264). Связь со славянской мифологией в пьесе автора трактата «Буян-остров. Имажинизм» мы можем проследить на примере развития образа коня, который выступает в мифах как «проводник на «тот свет»12. Смерть лошади Анны Ивановны становится толчком для развития сюжета. Мариенгоф пародийно обыгрывает мотив положения во гроб. Отметим, что с конем ассоциируется мотив смерти и у Есенина. «Луны лошадиный череп» упоминает Пугачев, придавая этому образу космический апокалипсический смысл. Есенин заостряет внимание на нравственной стороне самозванства Пугачева. Обращаясь к мотиву «положения во гроб, он придает ему трагический характер.

                               ...Знайте, в мертвое имя влезть —

                                   То же, что в гроб смердящий (Т. 3., С. 28).

Дураки стремятся втянуть Тредиаковского в заговор, целью которого должно стать свержение «дородной немки» с трона. Автор поднимает в пьесе очень важную проблему, связанную с нравственным выбором, который делает поэт. По его убеждению, творец должен быть далеким от политики и «воевать» лишь в своих стихах и поэмах. Не случайно в ответ на призыв стать участником заговора с целью свержения императрицы Тредиаковский выступает с заявлением: «Я только рифм и метра опытный фельдмаршал/Я лишь бумажные равнины чернильной кровью орошал» (С. 267). Тредиаковский говорит заговорщикам: «Перо — не меч. Хотя острее бритвы, но не рубит.//Звенит, как сталь, а ворога не ранит» (С. 267). Можно предположить, что таким образом Мариенгоф полемизировал с Маяковским, призывавшим приравнять перо к штыку.

В пьесе «Заговор дураков», названной автором трагедией, торжествует карнавальная стихия. В ней преобладает игровое, пародийное начало. Например, панихида, которую служат два дурака и хор из дураков, становится явной пародией на церковную службу. На это обратила внимание Е. Н. Самоделова, отметив: «Первый дурак осуществляет пародийное отпевание (в народной сказке и свадебном ритуале похорон мнимого покойника осуществляемое попом — действительным или ряженым)» 13. Хор придворных шутов-дураков поет: «Помолимся лошажьему Богу скопом» (С. 270). Затем следует поминальное пиршество, во время которого дураки ведут беседу с императрицей. Обращаясь к царице, один из шутов задает ей вопрос: «Почему не остановишь ты грозным тпру/Бревенчатые копыта/ Деревень и сел, скачущих из России в Польшу» (С. 272). Этот имаж имеет много общего с есенинской развернутой метафорой из монолога Шигаева, в котором избы также уподобляются скачущему табуну: «Посмотри, вон сидит дымовая труба, / Как наездник, верхом на крыше /…И весь дикий табун деревянных кобыл / Мчится, пылью клубя, галопом» (Т. 3., С. 37). Подобная перекличка есенинских и мариенгофских метафор свидетельствует о том, что процесс взаимовлияний при работе над «Пугачевым» и «Заговором дураков» имел место.

В финале третьего действия Тредиаковский читает Анне Ивановне «вдохновенную оду», в духе имажинистской поэтики «соединяя высокое и низкое». Мариенгоф, как и Есенин, использует образ корабля. У автора «Заговора дураков» эта явно заемная метафора, имеющая глубокую традицию, придает стилю оды особый возвышенный характер. Императрица Анна Иоанновна сравнивается с «рулевым»:

                            Лишь мудрым рулевым ты встала у кормила —

                             Среди волн бестрепетно поплыл корабль России (С. 285).

(Вспомним, что у Есенина в роли кормщика выступал сам Пугачев).

После столь возвышенного сравнения Тредиаковский вдруг неожиданно уподобляет царицу «ощенившейся суке», которая греет «теплым животом / Политику, искусство и науку» (С. 285). На наш взгляд, здесь содержится явная аллюзия на есенинскую «Песнь о собаке». («Семерых ощенила сука», «и струился снежок подталый /Под теплым ее животом» (Т. 1., С. 145). Можно предположить, что таким образом Мариенгоф напоминал о том, что Есенин в 1916 году читал стихи в лазарете раненым в присутствии императрицы Александры Федоровны и ее дочерей в Царском Селе 14. Нельзя не отметить и другую, явно пародийную, перекличку образов:

                     Сосцы своих грудей, тяжелых молоком и салом,

                     Ты вкладывала трем младенцам в рот.

                      О, Государыня, тебя сосали

                    Пехота, кавалерия и флот…

                                                              («Заговор дураков». С. 285).

 

                   По-звериному любит мужик наш на корточки сесть

                   И сосать эту весть, как коровьи большие

                                                                           сиськи

                                                       («Пугачев». Т. 3., С. 24).

Можно предположить, что есенинская строка из «Инонии» «До Египта раскорячу ноги» обыгрывается Мариенгофом в пародийном ключе, когда Тредиаковский с имажинистским хулиганством создает гиперболический образ императрицы:

Широко, как врата, раздвинуты у монархини ноги,

На двух материках ступни стоят,

России царственную тогу

Покорно лижет Балтика и Каспий (С. 285).

Оскорбившись подобными аналогиями, Анна гневно произносит: «Иди сюда, безумный стихотворец, и мзду/ Достойную// За оду получай» (С. 286). Ее фаворит Бирон с насмешкой говорит «награжденному» звонкой оплеухой автору: «Глупец, благодари своей судьбы звезду, / Что дело обошлось без палача» (С. 286). Смертельная обида на Анну Ивановну становится причиной, которая подталкивает Тредиаковского в круг заговорщиков. Развивая тему «поэт и власть», Мариенгоф вкладывает в его уста красноречивое заявление: «Я трижды верую, что огнь вдохновенья /Не погасить позорной оплеухой» (С. 287).

Отметим существенную разницу, которая отличает героев Есенина и Мариенгофа. Емельян Пугачев искренне сострадает угнетенному народу и заявляет: «Яик, Яик, ты меня звал/ Стоном придавленной черни (Т. 3., С. 7-8). Он взывает к чувству мести, которое зреет в душе народа: «Нужно остаться, остаться/ Чтобы вскипела месть/ Золотою пургою акаций» (Т. 3., С. 23). Тредиаковского подталкивает к участию в заговоре «дураков» личное «оскорбление», которое в его грудь «пятивершковыми гвоздями заколочено» (С. 289). Служитель чистого искусства равнодушно заявляет: «Какое дело мне, когда ревмя ревут / Крестьяне / Когда дворовых девок порют на конюшнях» (С. 291).Поэт признается, что не может простить царице прежде всего унижения его Музы.

Уже само название пьесы «Заговор дураков» своей иронией во многом определяет конечный исход всего «безнадежного дела». Шесть «дураков» вовлекают Тредиаковского в свой заговор. Поэт становится участником своеобразного «дурацкого интернационала» (С. 293). Здесь мы можем отметить смелость автора шутотрагедии, проводившего подобные аналогии в 1921 году. Особый смысл он вкладывает в пародийный обряд «святого посвящения», используя атрибутику масонов.15 Мариенгоф с иронией использует прием прямой реализации метафоры. Тредиаковский, взяв обет молчания с дураков, в буквальном смысле прикладывая печать молчания к их языкам. Берет с жертвенника молот и возносит его над головой 4-го дурака, диктуя слова клятвы. Так у Мариенгофа «заговор дураков» становится своеобразной пародией на «заговор» большевиков с их идей мировой революции. Прием аллюзий сближает его шутотрагедию с поэмой-трагедией Есенина «Пугачев».

Объединяет Есенина и Мариенгофа и то, что мотив неминуемой гибели мятежников у них олицетворяет символический образ осени. Созданный в духе поэтики барокко, близкой имажинистам, образ осени прямо ассоциируется со смертью. В финале Пугачев произносит свой заключительный монолог, смиряясь с неминуемой гибелью: «Ах, это осень!/ Это осень вытряхивает из мешка/ Чеканенные сентябрем червонцы./ Да! Погиб я!/ Приходит час…/ Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…/ Это она подкупила вас, / Злая и подлая оборванная старуха» (Т. 3., С.49).

Предпоследний монолог Пугачева перекликается своей надрывной тональностью с монологом Тредиаковского, который тот произносит в третьем действии. Его отличает трагический пафос и эстетика барокко с ее поэтизацией смерти: «Приходит осень. Жесткой лапищей/ Коричневые косы туч суровый ветер рвет/ Средь облачных могил/ Нечеловеческого кладбища/ Созвездья, как кресты, луна — червонный купол склепа/ Любовь в гробу./ Так возрыдай же кровью/ И вознеси свой труп на тот погост, поэт» (С. 290). В этом эпизоде Тредиаковский предстает перед нами как трагическая фигура, осознающая свою обреченность. Это сближает его с есенинским Пугачевым. Таким образом, мы можем отметить характерную параллель между этими сценами в «Пугачеве» и в «Заговоре дураков».

В ярко раскрываются жанровые особенности пьесы Мариенгофа. Постепенно она превращается в откровенный фарс, потому что трагедию в ней разыгрывают шуты. Правитель канцелярии тайных розыскных дел Ушаков разоблачает заговорщиков и сам играет роль императрицы, улегшись в ее постель. Когда «дураки», пытаясь осуществить свой замысел, приближаются к кровати императрицы, «…вместо нее из-под одеяла выскакивает Ушаков: на голове парик, под женской рубашкой кольчуга» (С.313). Опешивших заговорщиков арестовывают гвардейские офицеры. В отличие от Пугачева, который был предан сподвижниками, Тредиаковский сам отходит в сторону от заговора придворных шутов. Осознавая его обреченность, он констатирует: «Дурацкую мечту поэта/ Перетянула золотая /Литая чаша/ Империи…»(С. 303). Обращаясь к «дуракам», он призывает их расстаться с «кинжалом и пистолетом» и представить заговор как «шутовскую трагедию»: «Позвольте, други, / Приветствовать Василию Кирилловичу Тредьяковскому / Ее величества Императрицы Анны — стихотворцу, /Придворных дураков-комедиантов /… Ты арлекин… ты пантолоне… коломбина…» (С. 303). Тредиаковский предлагает заговорщикам смириться: «Теперь нам некого и нечего бояться./ Ловчие императрицы взамен свирепого медведя/ Найдут в берлоге домашний мирный скот». (С. 303).

Отметим, что Есенин также использует аналогию «люди — звери». При этом в нее заложен совсем другой смысл. Пугачев говорит: «Знаешь? Люди ведь все со звериной душой». Он призывает казаков: «Нужно крепкие, крепкие иметь клыки» (Т. 3., С. 22).

Если сравнить монологи главных персонажей «Пугачева» и «Заговора дураков», то явственнее проявляется внутренний спор, который постоянно шел между героями Есенина и Мариенгофа. Финальные сцены «Заговора дураков» и «Пугачева» объединяет общий мотив крушения замыслов, связанных с борьбой против ненавистных императриц. При этом в последнем монологе есенинского Пугачева лирическая сила трагизма обреченности достигает апогея: «Боже мой! / Неужели пришла пора?/ Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?/ А казалось… казалось еще вчера…/ Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…»(Т. 3., С. 51). Трагедия есенинского Пугачева заключается не столько в том, что он был предан своими ближайшими сподвижниками. Самое страшное для него, по мысли автора, — осознание возмездия за чудовищное нравственное преступление. Его поэма-трагедия имеет неразрешимый внутренний конфликт. На это обратила внимание О. Е. Воронова, особо подчеркнув в своей монографии «Сергей Есенин и русская духовная культура», «что Есенин считал самозванство трагической ошибкой и трагической виной Пугачева, отказавшегося от идеи стать подлинно крестьянским вождем и тем самым изменившего самому себе, своему делу, своему «значенью»16. На самом деле, Пугачев взял себе имя помазанника Божьего императора Петра, а власть — от Бога. Его осознание греха самозванства, обрекшего Русь на « сумасшедшую, бешеную кровавую муть» «зверской резни» приобретает в финале особый трагизм.

Подобно Есенину, который в «Пугачеве» отразил не столько прошлое, сколько настоящее, Мариенгоф так же выстраивает действие своей трагедии на условных аналогиях с современностью. Сочетание современной лексики с архаизмами и историзмами эпохи правления Анны Иоанновны создает особый комический эффект. Рядом с архаичными выражениями («Разве не достойнейшая государыня несет скипетр») встречается подчеркнуто современная идеологизированная лексика: («Розы и привилегии дворянские // Конскому классу») (С. 260). В этой пьесе Мариенгоф продолжал развивать характерную для его лирики тему поэта-шута, обратившись к историческим аналогиям и сделав поэтом-имажинистом одного из первых российских профессиональных стихотворцев. Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа, создавших «Пугачева» и «Заговор дураков», сближал выбор близкого исторического материала, их главные герои стали ключевыми фигурами для русской истории и литературы.

Игровое начало и сам карнавальный дух, который царил в «Заговоре дураков», позволяет провести ряд пародийных аналогий между этой шутотрагедией есенинским «Пугачевым», если их воспринимать в едином контексте.

Создав «Пугачева» и «Заговор дураков», Есенин и Мариенгоф завершили важный этап творческих исканий, связанных с имажинизмом. Поэтому становится понятным сам замысел книги «Эпоха Есенина и Мариенгофа», который созрел к тому времени, когда работа над имажинистскими пьесами близилась к завершению. Именно в тот момент Есенин загорелся новой идеей:

«…Давай-ка, Толя, выпустим сборник под названием «Эпоха Есенина и Мариенгофа»

— Давай.

— Это ведь сущая правда! Эпоха-то — наша…

………………….

— Может, Сережа, сначала выпустим «В морду!», а потом «Эпоху». Я как раз Заговор дураков» кончу, а ты своего «Пугачева»…»17

Судя по неполной верстке неосуществленного издания книги «Эпоха Есенина и Мариенгофа, в нем отразился замысел имажинистов своим «Манифестом» предварить публикацию «Пугачева» и «Заговора дураков». Именно эти произведения должны были подтвердить правомочность подобного заявления. Как своеобразный мост в современность, можно воспринимать монолог Тредиаковского в третьем действии, когда он явно в пародийном ключе, намекая на знаменитую биомеханику Мейерхольда, упоминал имя «доктора Дапертутто»: Доктор …Дапертутто…// Здесь… тут и тут…// Великолепнейшие мизансцены… Импровизируем комедию — // Хотя бы… ну — ПОЮЩИЙ И ТАНЦУЮЩИЙ ЖИВОТ» (С. 303). (Напомним, что «Доктор Дапертутто» — это название журнала, который издавал В. Э. Мейерхольд). Как известно, пьесы имажинистов заинтересовали Всеволода Мейерхольда. Мариенгоф вспоминал в «Романе друзьями»: «Свои драматические поэмы «Пугачев» и «Заговор дураков» мы с Есениным читали у него в труппе…

— Будем, товарищи, их ставить! Сразу объявил Мейерхольд, — «Пугачева» нам оформит скульптор Коненков, а «Заговор» — Головин. Лихо, товарищи, сделают. Бабахнем имажинистами!.. Тогда репертуарные вопросы решались просто. Но ни «Пугачева», ни «Заговора» Мейерхольд не поставил. Не бабахнул»18.

В. Шершеневич в статье «Поэты для театра» так отозвался о пьесах в стихах, созданных поэтами-имажинистами: «Если бы меня спросили, какие лучшие книги стихов я читал за этот год, я, не колеблясь, ответил бы: «Пугачев» Есенина и «Заговор дураков» Мариенгофа». Далее Шершеневич отмечал: «Может быть, никогда сочность есенинских образов и точность мариенгофских не достигала такой исключительной силы, как в этих двух книгах» 19. Анатолий Мариенгоф признавался: «Я люблю есенинского «Пугачева». Есенин умудрился написать с чудесной наивностью лирического искусства суровые характеры и отнюдь не лирическую тему…»20. Эта любовь получила своеобразное отражение в «Заговоре дураков» в многообразных параллелях, которые были нами рассмотрены на конкретных примерах. Образно говоря, создание «Пугачева» и «Заговора дураков» стало на самом деле «эпохой» в творчестве поэтов-имажинистов. Исследование творческих параллелей в контексте того диалога, который вели между собой Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф, имеет дальнейшие перспективы.

Примечания

1 Розанов И. Н. Воспоминания о Сергее Есенине// Сергей Есенин в стихах и жизни. Воспоминания современников. М., 1995. С. 300.

2 Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. М., 1995-2002 . Комментарии. Т.3. С. 464. В дальнейшем произведения Есенина и теоретические работы имажинистов цитируются по этому изданию с указанием тома и страниц в скобках.

3 Городецкий С. М. О Сергее Есенине // Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 91.

4 См.: Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. Рязань. 2002. С. 399.

5 Мариенгоф А. Стихотворения и поэмы. С-Петербург. 2002. С. 312. Здесь и далее цитируется это издание с указанием в скобках страниц.

6 Мариенгоф А. Роман без вранья. Л., 1928. С. 115-116.

7 Розанов И. Н. Воспоминания о Сергее Есенине // Сергей Есенин в стихах и в жизни. С. 301.

8 Лажечников И. И. Ледяной дом. М., 1977. С. 281.

9 Кириллов В. Т. Встречи с Есениным// Сергей Есенин в стихах и жизни. С. 170.

10 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. С. 279.

11 Мариенгоф А. Б. Буян-остров. Имажинизм // Поэты-имажинисты. Спб. 1997. С. 41.

12 Славянская мифология. Энциклопедический словарь. С. 228.

13 Самоделова Е. А. Московский имажинизм в «зеркале» одного документа//

Русский имажинизм. История. Теория. Практика. М., 2005. С. 128.

14 Сергей Есенин. Краткая хроника жизни и творчества //Есенин в стихах и в жизни. С. 557.

15  Самоделова Е. А. Московский имажинизм в «зеркале» одного документа. Там же. С. 129.

16 Воронова О. Е. Сергей Есенин и русская духовная культура. С. 411.

17 Мариенгоф А. Б. Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 120.

18 Мариенгоф А. Роман с друзьями // Октябрь. 1965. № 10. С. 11

19 Шершеневич В. Поэты для театра// «Театральная Москва». 1925. № 34 (4-12 апр.). С. 8, 9.

20 Мариенгоф А. Б. Роман без вранья. С. 116.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика