БАКИНСКИЙ В. Вечер с Есениным

30.11.2005 00:00  |   | 

Рейтинг:   / 1

В. БАКИНСКИЙ

Вечер с Есениным

Баку, август 1925 года. Мне не исполнилось тогда и восемнадцати, моему брату Шуре, у которого я незадолго перед этим поселился, минуло двадцать два года. Шура в 1918 году, пятнадцати лет от роду, вступил добровольцем в Красную Армию, прошел войну, а теперь приобщался к знаниям. В темные южные вечера я декламировал ему и нашим общим друзьям стихотворения Есенина: я знал их чуть ли не все наизусть. Нас, братьев, было четверо, но мы еще в 1921 году стали круглыми сиротами, и нас разбросало по разным городам. Я прибыл в Баку из Саратова со свидетельством об окончании девятилетки, и Шура, не без труда (в стране была безработица), устроил меня в канцелярию пятого районного отделения милиции, помещавшегося в нашем же доме, на втором этаже. Сам он служил в административном отделе городского Совета и отчасти по роду службы, отчасти из простодушного любопытства — желания поближе познакомиться с теми или иными происшествиями — навещал разные отделения милиции, в том числе и пятое. Оно располагалось хотя и на боковой улице, но всего за один квартал от главной, ярко освещенной Ольгинской улицы, где постоянно курсировали наши отважные милиционеры, выполняя свой служебный долг. И редакция республиканской газеты «Бакинский рабочий», печатавшая новые, только что написанные стихи Есенина, помещалась поблизости.

Я нес в отделении чуть ли не круглосуточную вахту, не только дневную, но и вечернюю. Дело в том, что у меня был прескверный почерк. Милиционеры и районные смотрители, особенно последние, придя за той или иной справкой, посмеивались над моими закорючками:

— Ну и грамота! Это же шифр!

А начальник канцелярии, рыжеусый, средних лет (чуть поздней — совладелец нэпмановского магазина нижнего белья), в возмещение того неудобства, какое причинял мой почерк, обязал меня ежевечернее разбирать накопившиеся за год бумаги, нумеровать и разносить по журналам «входящие» и «исходящие». Наши с начканцем запоздалые ответы на некоторые запросы носили поистине фантастический характер!..

Однажды, когда я, проклиная начканца, поднялся на второй этаж, в приемной, где за деревянной перегородкой сидел дежурный районный смотритель, я застал своего брата. Он разговаривал с незнакомым мне человеком. Оба стояли. Незнакомец был среднего роста, синеглазый, с чуть волнистыми светлыми волосами. Лицо у него было приятное и, несмотря на жару, почти без загара. А грудь, видневшаяся под воротом белой рубахи, заправленной в белые брюки, — с красноватым загаром, какой бывает у людей с белой и нежной кожей. Они говорили не о поэзии, не о литературе, а о…пользе бокса. И удивительное дело: я заслушался. В голосе ли незнакомца было что0то или во всем облике… Я не мог оторвать от него глаз. Меня словно охватило со всех сторон облако той симпатии, какую он излучал. Только великий драматический артист Орленев, которого подростком доводилось мне часто видеть на астраханской сцене, заставлял меня испытывать нечто подобное.

Шура выбрал момент и, наклонившись к моему уху, сказал:

— А знаешь кто это? Есенин!

Я обомлел. По тогдашним своим склонностям я хорошо помнил не столько стихи Есенина, проникнутые любовью к природе и родиной земле, к женщине, к человеку, сколько цикл «Москва кабацкая». В том же году мне попал в руки февральский номер журнала «Красная новь» со стихотворением Маяковского «Тамара и Демон», где была задиристая строчка: «Шумит, как Есенин в участке» (это о Тереке). И вот он передо мною — Есенин в участке…

— «Все живое особой метой отмечается с ранних пор», — вступил я в беседу. У Есенина чуть поднялись брови.

Мы с братом пригласили его к деревянной лавке у противоположной стены, расселись вольготно.

— А когда вы написали «Москву кабацкую»? — спросил я.

— В Америке, — ответил Есенин. И тут же сказал, что Америка ему не понравилась, он там скучал.

Мои вопросы были откровенны и дерзки. Может, это во мне моя бездомная юность говорила.

— Вы иногда попадаете в милицию, а об этом у вас нигде нет в стихах, — сказал я , повинуясь чувству истины.

Есенин нисколько не оскорбился этим вопросом и с мягким «гэканьем» ответил:

— Так это ж поганая тема!

Позже от актрисы А. Б. Никритиной я узнал, что он всегда так произносил звук «г» — с придыханием на малороссийский манер.

— А пишите вы в нетрезвом виде?

Есенин не оскорбился и на этот раз.

— Никогда! — ответил он решительно.

Много поздней, и незадолго до своей смерти поэт Мариенгоф, с которым я сдружился, в последний год его жизни, подтвердил: да, на нетрезвую голову Есенин никогда не писал.

Мы беседовали долго. Часа два.

— Мы проводим вас, — сказал я. Квартировал он у своего друга Петра Ивановича Чагина, редактора «Бакинского рабочего».

— Это хорошо! Двинемся, ребята. Чего тут сидеть! — и Есенин поднялся.

Мы вышли на ярко освещенную городскую улицу. Поодаль от тротуаров, в траве, гремели цикады. Через каждые десять-пятнадцать шагов — прямо на панели или в маленьких помещениях, называвшихся растворами, молодые продавщицы в белых фартуках продавали глазированное мороженое и разные другие деликатесы. Есенин не пропускал ни одного раствора, приглашал и меня с братом. Он похож был на мальчика, дорвавшегося до лакомства. Мы вежливо отказывались.

— Напрасно вы… Приятная вещь, — говорил Есенин. В промежутках между этими заходами он рассказывал о себе. С некоторой гордостью, но без особых эмоций, сказал, что жена на внучке Льва Толстого, что правительство его ценит и предложило дачу, но на даче он жить не хочет. И еще — с явной досадой: какие-то малознакомые и даже неприятные люди липнут к нему в Москве. И это надоело! Подобные «приятели» наверняка липли к нему и здесь, его оберегали от них.

— Вот начканц в пятом отделении, где мы сейчас были, — это тип! — пожаловался я и неожиданно для самого себя. — Хоть вы и пишите: «Каждый труд благослови удача» (это была первая строчка напечатанного в эти дни в газете стихотворения Есенина), но все же…

— Строгий? — спросил Есенин.

— Такой рыжий таракан, пруссак! Мало ему дня — вечерами заставляет работать! Если бы не безработица…

Есенин засмеялся — впервые за этот вечер. Потрепал меня по плечу. Мне кажется, я и сейчас ощущаю это прикосновение.

— Ничего, — сказал он. — Наверное, и это надо.

Это было чисто, по-есенински, в духе его стихов. А взмах его руки мгновенно напомнил мне из его другого, тоже в те годы напечатанного стихотворения «Я иду долиной…» (кое-что было потом в нем Есениным изменено):

К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?

Я хмыкнул, представив себе Есенина с косой в руках. Он глянул на меня непонимающе. А я, ободренный его расположением, осмелел:

— А это правда, что цыганка подарила вам кольцо? «То кольцо надела мне цыганка», — процитировал я, тоже из только что напечатанного.

— Это поэтический образ, — ответил Есенин сухо, дав почувствовать, как обостренно он воспринимает каждое прикосновение к его стихам. Но тут мой брат решил прийти мне на выручку.

— А я помню ваши стихи, напечатанные в газете еще весной! — сказал он. — Вы тогда прощались с этим городом: «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…».

Есенин вдруг повернулся к нему, свет фонаря упал ему на лицо. Взгляд его был как бы весело и внезапно распахнувшийся, тревожный и открытый, в глазах — светлая синева.

— Запоминается?

— Что запоминается?

— Стихи.

— Еще как! — сказал Шура. И в доказательство, смущаясь до того, что голос стал дрожать, прочитал, почти пропел: «Прощай, Баку! Прощай, как песнь простая! В последний раз я друга обниму…».

— Вы здешний? Тут выросли? И вы? — перебил Есенин. Меня еще почти никто из взрослых не называл на «вы». — Я здесь много написал. Особенно — в Мардакьянах.

Мардакьяны — пригород Баку, курортное местечко. В этот миг я не оценил слов Есенина. Лишь позже спохватился: Бог мой, да ведь в тот год Есенин написал в Баку и большую часть стихотворений лирического цикла «Персидские мотивы» («Воздух прозрачный и синий», «Золото холодной луны», например), и «Мой путь», и «Письмо к сестре», и «Собаке Качалова», и «Несказанное, синее, нежное»… Тридцать одно стихотворение! Большинство их и напечатано впервые в «Бакинском рабочем». В Баку же вышла и книга стихов Есенина «Русь Советская» — с предисловием П. И. Чагина.

— А тюрчанки, когда решают покончить с собой, обливают себя керосином и поджигают, - сказал я, вдруг вспомнив вычитанное в газетном «Отделе происшествий».

Есенин посмотрел на меня:

— Мы этого не станем делать. Нам это не подходит, правда?

— Не подходит, — согласился я. — А куда мы идем?

— Ко мне. К Чагину, — сказал Есенин. — Очень хороший.

Это отношение к другу Есенин выразил в посвящении книги: «С любовью и дружбой П. И. Чагину». Об этом посвящении я узнал год или два спустя.

— Заходите, — сказал Есенин, когда мы пришли. — Заходите, пожалуйста.

Мы с братом застряли на пороге. Нет, неловко, квартира-то чужая. Помедлив, Есенин подал руку — сперва Шуре, потом мне. И вновь — тот же весело распахнутый, вопрошающий взгляд. Ласковый. А пожатие — крепкое.

— Вы приходите, не стесняйтесь, — сказал он на прощанье. Приглашение было искренне, в таких вещах нельзя обмануться. Возможно ему импонировала наша молодость: он и сам был всего на восемь лет старше моего брата. И при случае был не прочь напроказить. Он был таким, каким описал себя в стихах:

Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.

Потом я не раз думал: в чем была замечательная особенность этого вечера? А ответ прост: мы застали Есенина в доверчивом, радостно-спокойном, умиротворенном состоянии духа, которое отнюдь не было постоянным спутником его жизни. Это счастливое расположение духа увеличивало исходившее от поэта обаяние, остановившее меня и заставившее забыть все на свете с первой же минуты, а у всех встречных вызывающее улыбки симпатии.

Едва мы снова вышли на улицу. Шура упрекнул меня:

— Ну и вопросики ты задавал. За такие можно и по шее…

— Но ведь он не обиделся? И ведь оказался же в милиции?

— Просто увели от разной шушеры, стремящейся примазаться к чужой славе. К тому же, говорят, начальник пятого отделения сам пишет стихи. Зазвал Есенин к себе. Поди угощал своими творения

На следующий день под вечер я увидел Есенина возле редакции «Бакинского рабочего». Он раз-другой прошелся вдоль окон, потрогал входную дверь.

— Наверное, рабочий день кончился, — сказал я, поклонившись. Он улыбнулся мне, кивнул. Наскоро протянул руку.

— Над в кассе кое-что получить… — И постучал в окно. Похоже, он был чуть-чуть под хмельком.

Дверь внезапно открылась, высунулась женская голова, и Есенин легким и быстрым шагом вошел в помещение. Мне было любопытно, и я остался ждать. Есенин вышел тем же легким шагом. Лицо его было ясное. Он несколько удивился, увидев меня на том же месте.

— Получили? — спросил я.

— Получил…

На следующее утро я увидел Есенина возле чистильщика сапог. Он стоял, поставив ногу на ящик, и чистильщик покрывал разведенным мелом его белые туфли. Я подошел, поздоровался. Есенин был бледен. Возможно, провел беспокойную ночь.

— Скоро в Москву? — спросил я. Он не ответил. — Там у вас друзья…

— Вот здесь они у меня, друзья! — закричал он вдруг, полуобернувшись ко мне, и хлопнул себя по шее, а потом разразился бранью.

В перекошенном лице его были и бешенство, и горечь. Не лицо — маска страдания. Это был другой Есенин. Не тот, которым я видел его позавчера. Я растерялся и стоял, свесив руки по швам. Его страдание передалось мне. Из беспорядочного потока слов я понял, что гнев его был направлен не против его друзей по литературной группе (их имена я знал), а против неизвестных мне недоброжелателей да еще всяческих бездарностей, окололитературных бездельников, «прилипал», как он сам выразился, которые лезли к нему, чтобы выпить за его счет, покуролесить, а потом всюду аттестовать себя как «друзей Есенина». Поздней литературоведы винили во всех смертных грехах его ближайших друзей вроде Шершеневича или Мариенгофа. Но это далеко от истины, хотя Есенин кое в чем разошелся и с тем и с другим…

Есенин расплатился с чистильщиком. Мой унылый вид, должно быть задел его. Он вскинул руку, стиснул мне локоть, бросил на ходу:

— Ты, парень, не сердись! Я же не про тебя! У меня настроение такое! — И быстрой походкой пошел прочь.

А вскоре, 21 августа, появились в нашей городской газете еще два стихотворения Есенина: «Жизнь — обман с чарующей тоскою» и «Гори, звезда моя, не падай». Как показало время, это был (если не считать стихотворения «Цветы» для однодневной газеты — в в помощь артистам цирка) последний дар Есенина городу, газете. С чувством поэтического восторга, но и с неопределенной захватывающей болью читал я строки поэта:

Гори, звезда моя,
                      не падай,
Гоняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской
                     оградой
Живое сердце не стучит.

Ты светишь августом
                            и рожью
И наполняешь тишь полей
Такой рыдалистою дрожью
Неотлетевших журавлей.

И, голову вздымая выше,
Не то за рощью — за холмом
Я снова чью-то песню слышу
Про отчий край и отчий дом.

И золотеющая осень,
В березах убавляя сок,
За всех, кого любил
                           и бросил,
Листвою плачет на песок.

Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным
                             забором
Лежать придется так же мне.

Есенина мне больше не пришлось увидеть. Дни неслись, южная осень умирала в дальних горах, и все чаще врывались в город северные ветры, разгоняя толпу на улицах. Люди надевали демисезонные пальто, и хотя южное солнце всегда светит весело, на приморском бульваре стало меньше праздника, и красок меньше, и не гремели, соревнуясь, европейский и азиатский оркестры. Зима.

Вечером Шура приносил почту. Был канун Нового года. Я взял газету, и она едва не выпала из моих рук. В далеком Ленинграде, в гостинице «Англетер» повесился поэт Сергей Есенин…

«Нева», № 10, 1988 г., стр.193-196.

• < Назад
• Вперёд >