Поиск по сайту

Наша кнопка

Счетчик посещений

58852676
Сегодня
Вчера
На этой неделе
На прошлой неделе
В этом месяце
В прошлом месяце
45746
39415
175643
56530344
906498
1020655

Сегодня: Март 28, 2024




Уважаемые друзья!
На Change.org создана петиция президенту РФ В.В. Путину
об открытии архивной информации о гибели С. Есенина

Призываем всех принять участие в этой акции и поставить свою подпись
ПЕТИЦИЯ

БЕЛОУСОВ В.Г. Персидские мотивы

PostDateIcon 07.12.2010 19:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 25807

БАТУМСКАЯ ЗИМА




02
«ШАГАНЭ ТЫ МОЯ, ШАГАНЭ…»

Поднялись с рассветом.
— Закусим? — спросил Вержбицкий.
Костя отрицательно качнул толовой и снова уставился в окно. Есенин завтракать тоже не захотел. Он вышел из купе и встал у открытого окна. Мелькали редки» деревни. Их сменяли ущелья, утопающие в зарослях. Вот замелькали дачные предместья Батума.
На батумском перроне поезд встречала пестрая шумная толпа. Над головами плыли букеты цветов. Горланили мальчишки с кувшинами воды. Зазывали в свои кибитки извозчики. Владельцы квартир и комнат, сдаваемых в наем, назойливо предлагали свои услуги.
Остановились в двухкомнатном номере гостиницы «Ной». Переоделись, отдохнули, посидели в ресторане. Затем долго гуляли по городу. Лишенные коры эвкалипты — деревья-насосы, пальмы, сизые змеи мексиканских агав, японские камелии с темно-зелеными отлакированными листьями, какие-то кустарники, осыпанные ярко красными бутонами, — все здесь было ново и необычно для глаза.
Но эта экзотика ничем не поразила Есенина. «Как в оранжерее», — сказал он равнодушно.
Остаток дня он провел у себя в гостинице.
Есенин углубился в работу. Он ходил из комнаты в комнату или часами неподвижно лежал на диване. Казалось, он ничего не делает. Подойдет к окну, постоит, потом снова меряет комнату шагами. Ничего не записывает. Но друзья уже знают, что так Есенин сочиняет стихи.
Выезд 3...5 декабря 1924 года в Батум был пятой попыткой поэта побывать на Ближнем Востоке, Н. К. Вержбицкий рассказывает об этой поездке: «Поэт настойчиво просил меня достать документы на право поездки в Константинополь. Кто-то ему сказал, что такое разрешение, заменяющее заграничный паспорт, уже выдавалось некоторым журналистам. А свое намерение съездить в Турцию Есенин объяснял сильным желанием повидать «настоящий Восток» (по-видимому, это было новым вариантом его старого замысла посетить одну из стран Ближнего Востока, подогретого чтением персидских лириков и уже осуществляемым циклом «Персидские мотивы»). Один из членов Закавказского правительства, большой поклонник Есенина, дал письмо к начальнику Батумского порта с просьбой посадить нас на какой-нибудь торговый советский пароход в качестве матросов с маршрутом: Батум–Константинополь–Батум».
Батум был удивительным. Казалось, стоял ласковый московский сентябрь. Днем Есенин и его друзья ходили без пальто и часто без шляпы. Можно было даже купаться: море — голубое, тихое и не очень холодное. Шелестели под ногами редкие листья, упавшие с чинары или каштана, но благородный лавр, царственная магнолия и экзотические пальмы всем своим зеленым убранством утверждали, что это чистая случайность. Бурно цвели георгины, тюльпаны, астры, гортензии… Цветы заполняли сады, парки, киоски, рынки. Словно голубой купол с горячим солнцем отгородил этот уголок от всего мира. «Здесь солнышко. Ах, какое солнышко! — писал 14 декабря 1924 года Есенин в Москву, — В Рязанской губернии оно теперь похоже на прогнившую тыкву, и потому меня туда абсолютно не тянет».
Он опубликовал в местной газете персидские стихи, написанные в Тифлисе7). Послал Чагину поэму «Цветы». Начал готовить новую поэму «Анна Снегина». Повицкий, уходя из дома в редакцию, запирал его на ключ, чтобы «друзья» не мешали работать.
Попытки выехать в Константинополь не имели успеха. «Наша поездка не состоялась», — отмечает Вержбицкий. Однако с провалом путешествия в Турцию надежда выехать в Персию не угасла, а вновь разгорелась. 14 декабря 1924 года Есенин писал П.И. Чагину в Баку: «Я не знаю сам, где я буду… Черт знает, может быть, я проберусь… в Тегеран». 17 декабря 1924 года он пишет Бениславской: «До весны я могу и не приехать. Меня тянут в Сухум, Эривань, Трапезунд и Тегеран, потом опять в Баку».
Вержбицкий и Соколов, жившие некоторое время с Есениным в Батуме, возвратились в Тифлис. Есенин остался в столице Аджарии.
Рукопись «Ты сказала, что Саади…»20 декабря отправил Бениславской два новых стихотворения из персидского цикла: «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» и «Ты сказала, что Саади…» Написал: «Галя, милая, «Персидские мотивы» это у меня целая книга в 20 стихотворений. Посылаю Вам еще 2. Отдайте все 4 в журнал «Звезда Востока»8).
От Петра Ивановича Чагина, редактора газеты «Бакинский рабочий», пришла телеграмма с просьбой слать стихи.
Есенин с уважением относился к Чагину, который был моложе его на три года, а вел такое большое дело. Чагин был весел, энергичен, добр, умел сближаться с людьми. И к нему, Есенину, сам обратился. И было видно, что стихи есенинские нравятся ему. Еще в Москве, приглашая в гости, сказал, что бакинцы любят его, Есенина, поэзию, и газета будет безотказно печатать все, что поэт пришлет. Обещал он и с выездом в Персию помочь. За это Есенин был благодарен Чагину особо. Поэт как-то сразу поверил, что так и будет.
Мечта о Персии стала близка, как следующий день. Это доставило мятущейся душе поэта успокоение и огромное наслаждение: вот он, Есенин, захотел и добился-таки желанной цели.
Первые персидские стихи, написанные в Тифлисе и Батуме, Есенин посвятил Чагину. Правда, до сих пор с поездкой ровно ничего не вышло. Но разве виноват Чагин? Сложно это очень. Не один он решает такой вопрос. А кроме того, еще не все потеряно. Заверяют же его, что разрешение на выезд будет получено.
21 декабря 1924 года послал П. И. Чагину персидские стихи9). В письме сообщал; «Стихи о Персии я давно посвятил тебе. Только до книги я буду ставить или «П.Ч.» или вовсе ничего. Все это полностью будет в книге. Она выйдет отдельно. 20 стихотворений».
Персидские стихи нравились ему самому. Он считал их лучшими из всех, что написал. В цикл войдут стихотворения, объединенные общей темой: персидские мотивы. Это будет многоплановое произведение. Во-первых, стихи будут говорить о мире, в котором он живет. Иначе Есенин и не умеет. Он немедленно откликался на любые текущие события. Все, что им написано, взято из конкретного бытия. Правда, он довольно долго смотрел на все происходящее с «крестьянским уклоном». Но он был реалистом, И когда понял, что только коммунисты знают путь к новой жизни, стал разрабатывать в стихах эту тему.
Поэтому в первом же стихотворении, написанном в Тифлисе и ставшем началом цикла, он избрал отнюдь не мотив персидской лирики X-XV веков, а актуальнейшую тему из жизни Советского Закавказья первой половины тридцатых годов — раскрепощение восточной женщины. Тема черной чадры не тревожила персидских классиков, Есенин не смог бы ее позаимствовать у них. В «Персидских мотивах» эта тема появится и во втором стихотворении, пройдет и через другие стихи цикла. Во-вторых, стихи цикла расскажут о любви человеческой. Есенин видел неизменную современность этой темы. Н когда читал стихи Фета, и когда знакомился с переводами персидских лириков, он понимал, что эмоции человеческие, если и меняются, то крайне медленно. Он, решил внести и свой вклад в вечную тему. Два первых стихотворения были посвящены любви.
В двух новых написанных в Батуме стихотворениях поэт продолжает развивать вторую тему цикла.
В стихотворении «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» поэт обращается со словами любви и нежности к персиянке Шаганэ. Он не зовет ее прекрасной, как это имело место во втором стихотворении, когда речь шла о персиянке Лале. Шаганэ — не служебный образ, и риторика здесь неуместна. Новому поэтическому образу поэт придает определенные жизненные черты: Шаганэ — умна и серьезна и в то же время жизнерадостна и весела. С ясной улыбкой, с песней, как птица, встречает она утро жизни. Любит острое словцо, хорошую шутку. Шаганэ конкретна и потому еще, что на нее «страшно похожа» девушка», которая живет на севере и хорошо известна поэту».
Вместе с тем и отношение Есенина к персиянке получает новую форму выражения. В стихотворении нет, например, риторических объяснений в любви. И в то же время от строчки к строчке, от строфы к строфе постепенно усиливается лирическая насыщенность: «Шаганэ ты моя, Шаганэ…». Достигается это усиление и за счет повтора имени персиянки в. строке, и за счет заключения строфы этой строкой, и за счет, наконец, применения приема кольцевания той же строкой стихотворения в целом. Происходит, то же, что в разговорной речи случается со словом «любимая». Часто повторяемое, избитое, оно в устах влюбленного обладает неизъяснимой привлекательностью, убедительностью и совершенной новизной.
Чувства поэта обострены и изменчивы, «как волнистая рожь при луне». И в этой напряженности и неустойчивости эмоций вся его жизни. Чтобы рассказать об этом, он использует язык образа. Сравнивает прекрасный Шираз с рязанскими вольными, как ветер, раздольями, уподобляет золотую рожь беспокойным кудрям своим и просит, настойчиво просит персиянку взглянуть на них, понять его душу и не будить все то, что так тесно связано с воспоминаниями о близких сердцу, но далеких сейчас картинах родного края. Не будить, потому что великая красота чужого края не может быть для него ярче родной, привычной шири полей, потому что он так устроен, потому что воспоминания о любимой Родине вызывают у него тоску и боль.
Так возникает третья тема — любовь к Родине, которая, как мы увидим дальше, также пройдет через многие стихи цикла.
Тонкая трепетная красота этого замечательного стихотворения — жемчужины цикла — ни с чем не сравнима.
Рукопись стихотворения «Шэганэ ты моя, Шаганэ…» не найдена. Мы не можем также пока назвать точную дату создания его. Под первой публикацией стихотворения в газете «Бакинский рабочий» стоит дата: «Батум, декабрь 1924 г.» (см. примечание 9). Редакция пятитомника также называет эту дату, со ссылкой на газету (т. 3, стр. 234). Представляется, что эта принятая сейчас датировка может быть уточнена. Стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» вместе со стихотворением «Ты сказала, что Саади…» было отправлено Есениным из Батума: Бениславской — 20 декабря, Чагину — 21 декабря 1924 года. Значит, мы можем назвать сразу же крайнюю дату создания стихотворения — 19 декабря 1924 года. Далее, в четырех известных письмах, отправленных поэтом из Батума 12-17 декабря 1924 года (т. 5, стр. 185-190), об этих стихотворениях упоминания нет. Стихотворение «Ты сказала, что Саади…» создано поэтом 19 декабря 1924 года. При первой и всех последующих публикациях Есенин ставит стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» перед стихотворением «Ты сказала, что Саади…». Ясно, что первое создано им раньше или одновременно со вторым, но в период времени с 18 до 19 декабря 1924 года. Поэтому в «Литературной хронике» С. А. Есенина было отмечено, что стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» написано в Батуме 18…19 декабря 1924 года. Эта дата сохраняется и в настоящей работе.
Четвертое стихотворение цикла «Ты сказала, что Саади…» было написано 19 декабря 1924 года. В нем продолжается тема любви. В стихотворении «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» чувства поэта к персиянке ясны, хотя они не выражены прямой речью. В четвертом стихотворении цикла поэт уже говорит о «милой Шаганэ». И все-таки полнота чувств вновь показана здесь через посредство образа. Построенное на противопоставлении подзадоривающей шутки персиянки и серьезного душевного ответа лирического героя цикла, стихотворение это выражает ревнивое чувство восхищения поэта красотой Шаганэ. Чтобы передать это восхищение, Есенин прибегает к излюбленному в персидской поэзии сравнению красоты возлюбленной с красотой розы — лучшего цветка сада: все розы должны быть уничтожены, чтобы они не могли соперничать с Шаганэ.
Обратимся вновь к рукописям, имеющимся в ЦГАЛИ. Среди них сохранился автограф стихотворения «Ты сказала, что Саади…». Это черновая рукопись10). Писал поэт незаточенным фиолетового цвета химическим карандашом на листе бумаги размером 170х206 мм, вырванном из блокнота. Бумага в мелкую клетку. В рукописи не четыре, а пять строф. Вторую (дополнительную) строфу Есенин не публиковал.
Итак, в третьем и четвертом стихотворениях цикла появляется новый образ: персиянка Шаганэ. Образ этот очень конкретен. Невольно возникла мысль, нет ли за ним прототипа? Может быть, женщина с таким именем действительно встретилась Есенину?
Много лет назад, разбираясь в есенинском архиве, я обнаружил в Государственном литературном музее (Москва) фотографию неизвестной. На обороте снимка была надпись: «Шаганэ». Тогда же я приобрел копию его и затем потратил немало усилий на выяснение фамилии незнакомки. Установить, впрочем, ее не удалось.
Была ли это действительно Шаганэ или кто-то подшутил, написав на обороте фотографии имя героини есенинских стихов? Как попала фотография к Есенину и потом в его архив?
Мне были известны воспоминания В. И. Качалова11) и Л. О. Повицкого12), в которых коротко упоминалось о встречах Есенина с женщиной по имени Шаганэ. Фотография неизвестной и мемуарные записи Качалова и Повицкого были неясными отпечатками следа, который мог привести либо к установлению прототипа Шаганэ, либо к обнаружению очередной литературной мистификации.

РОЗЫСКИ

В 1958 году мне пришлось выехать в отпуск в октябре. Я с трудом оторвался тогда от «Литературной хроники» С. А. Есенина, которую заканчивал писать, и память упорно и настойчиво возвращала меня к ней, к страницам ее, казавшимся мне недоработанными.
Одним из неразрешенных оставался вопрос о прототипе образа персиянки Шаганэ. В литературном мире получила тогда широкое распространение версия о том, что поэт образовал это имя от фамилии журналиста П. И. Чагина, заменив букву «Ч» на «Ш». Версия эта была неубедительной, но документальных данных, которые могли бы ее опровергнуть, не было. Паутинка, ведущая к доказательствам, рвалась на глазах. Прежде всего, не подтвердились воспоминания В. И. Качалова о встрече Есенина с Шаганэ. Не нашлось ни одного свидетеля, который мог бы вслед за Качаловым утверждать, что в Баку в 1925 году жила женщина по имени Шаганэ. Затем запись Л. О. Повицкого была такова, что не могла объяснить появление в творчестве Есенина шести персидских стихотворений, связанных с именем Шаганэ (Шаги). Даже публикация ее состояться не могла13).
Кроме того, было ясно, что найти женщину с именем Шаганэ, даже жившую в 1924 году в Батуме, где были написаны стихи, даже встречавшуюся там с Есениным, было вовсе недостаточно, чтобы сказать новое слово о персонификации есенинского образа. Как известно, книга «Персидские мотивы», вышедшая в свет в 1925 году, была посвящена П. И. Чагину. Следовательно, чтобы разрушить литературную версию, имевшую хождение не одно десятилетие и получившую уже права гражданства, нужно было не столько найти Шаганэ, сколько главным образом доказать, что Есенин писал стихи, имея в виду ее реальные черты, найти современников, в те годы уже знавших, что стихи писались для нее.
Я приехал в Гагру, где должен был проводить свой отпуск, но и здесь цепкие воспоминания о неясных страницах «Хроники» не отпускали, продолжали тревожить.
Известно, что Есенин в Персии не бывал. Если Шаганэ — реальное лицо, то женщина с таким именем должна была жить в дни, когда писались персидские стихи. Искать ее следовало в Батуми.
Прервав отдых, я выехал в столицу Аджарской республики и начал ходить по городу в поисках следов пребывания здесь Есенина и Шаганэ.
Поиски оказались эффективными: в октябре 1958 года удалось найти пять современников Есенина — А. П. Туманяна, Е. С. Месчан, М. А. Арнольди, А. Н. Коломейцеву, Н. Д. Шаняеву, знавших лично учительницу по имени Шаганэ. Тогда же я записал их воспоминания. «Мы знали о стихах, написанных Есениным в Батуме для Шаганэ, — подтвердила Б. С. Месчан, заслуженная учительница Аджарской АССР. — Это не подлежало сомнению».
Были приняты меры к розыску Шаганэ, которая из Батума уехала в 1925 году. Оказалось, что Шаганэ много лет уже живет в Ереване. 20 ноября 1958 года жительница Еревана Е. Н. Кизирян, сестра Шаганэ (Ш. Н. Тальян), сообщила адрес последней и ее согласие записать воспоминания о встречах с Есениным.
29 января 1959 года Ш. Н. Тальян послала мне эти воспоминания и фотокопию дарственной надписи поэте на книге «Москва кабацкая».
«4 января 1925 года, — написала она в сопроводительном письме, — Сергей Александрович преподнес мне сборник «Москва кабацкая» (Ленинград, 1924, Госиздат) с собственноручной надписью, сделанной черным карандашом, фотокопию которой посылаю Вам е этом письме.
В декабре 1924 года, на третий день знакомства, Сергей Александрович преподнес мне стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…», написанное черным карандашом на двух листах: один квадратный лист тетрадочной бумаги и еще 1/4 такого листа. На большом листе были написаны первые 4 строфы, на маленьком —  одна последняя, за которой следовала дата (не помню) и подпись поэта: «С. Есенин».
Второе стихотворение «Ты сказала, что Саади…» было написано тоже карандашом на обороте фотографии, где на берегу моря были сфотографированы стоя С. А. Есенин, Л. О. Повицкий и двое незнакомых мне мужчин. Над стихотворением было написано «Милой Шаганэ», а в конце стояла подпись: «С. Есенин».
Текст стихотворения «Ты сказала, что Саади…» состоял из 4 строф и на фотографии, и в первой публикации»13).
3 февраля 1959 года Ш. Н. Тальян послала мне автобиографию и четыре своих фотоснимка, сделанных в 1918-1926 годах. Фотография неизвестной, хранившаяся в есенинском архиве, и один из фотоснимков, присланных Ш. Н. Тальян, датированный ею 1921 годом, оказались тождественными.
Ш. Н. Тальян«Есенин взял себе на память мою фотографию, — пишет в воспоминаниях Ш. Н. Тальян, — причем он сам ее выбрал из числа других. Это снимок 1919 года. Я снята в гимназической форме. На обороте карточки я своей рукой сделала надпись. В другой раз он сказал мне, что напечатает «Персидские мотивы» и поместит мою фотографию. Я попросила этого не делать, указав, что его стихи и так прекрасны и моя карточка к ним ничего не прибавит».
Как попала к нему фотография 1921 года, она не знает. Ясно все-таки, что Есенин, уезжая из Батума, взял с собой две фотографии Ш. Н. Тальян. Вспомним, что поэт интересовался сохранностью своего архива меньше, чем кто бы то ни было, что он держал свои деловые бумаги, документы и даже вещи у друзей и знакомых. Многое поэтому оказалось безвозвратно утраченным. А один из фотографических снимков Ш. Н. Тальян, сделанный в 1921 году, был сохранен поэтом. Он стал, естественно, веским доказательством, не только подтверждающим встречу Есенина с Тальян в Батуме, но и свидетельствующим о неизменном возвращении поэта к памяти о встречах с батумской учительницей.
Воспоминания пяти современников, встреча с которыми состоялась в Батуми в октябре 1958 года, говорят нам о том же. Позднее были получены воспоминания о Есенине и Тальян еще от двух современников: Е. В. Лебедевой (Иоффе) и Е. Н. Кизирян.
Теперь в моем распоряжении было все необходимое для подготовки статьи о розысках Ш. Н. Тальян и о персонификации героини цикла — персиянки Шаганэ. В 1959 году такая статья была написана, однако, по независящим от автора причинам, напечатана она была лишь в 1964 году. При этом было опубликовано все обнаруженное при розысках: автобиография Ш. Н. Тальян, ее воспоминания о встречах с Есениным, воспоминания современников, дарственная надпись поэта на книге «Москва кабацкая»14).
Фотография Ш. Н. Тальян, найденная в архиве Есенина, была опубликована в 1965 году. Фотографии других лет стали также достоянием читателя.
В этой книге впервые публикуется фотография 1919 года, которую выбрал сам Есенин.
15 сентября 1966 года батумские розыски получили хорошее продолжение: М. С. Карапетян, член КПСС с 1918 года, прислала воспоминания о совместной с Ш. Н. Тальян подпольной работе в дашнакской Армении в 1919-1920 годах. Вот они:
«Тальян Ш. Н. в самую трудную пору Коммунистической партии Армении оказывала ей ценные услуги, неоднократно подвергая свою жизнь опасности, будучи сама беспартийной.
Выполняя задание Кавбюро ЦК РКП(б), она была связана с тов. А. Мравяном15) и с центром Компартии Армении в Эривани.
Это было после майского восстания в 1920 году в Армении, когда в стране был голод, нищета, сильная разруха. Везде свирепствовал белый маузеристский16) террор, шли повальные аресты. Все тюрьмы были переполнены коммунистами и повстанцами. Связи на местах и с центром были прерваны. Центральный руководящий орган партии — Арменком РКП(б) — перестал существовать.
Кавбюро ЦК РКП(б) сразу же после майского восстания приняло срочные меры по восстановлению разгромленных партийных организаций Армении и налаживанию в них работы. В Кавбюро РКП(б) стоял вопрос о переброске крупных денежных средств а Армению. Мне предложено было подобрать подходящего товарища, который был бы вне подозрения и мог бы осуществить связь между Кавбюро ЦК РКП(б) и руководящим центром Компартии Армении в Эривани.
Я вспомнила о Шаганэ, которую знала с юных лет и с 1919 года по подполью в Ахалцыхе как беспредельно честную и преданную большевикам девушку. Вполне полагаясь на нее, я открыла ей явку Кавбюро и связала ее с тов. Мравяном. Вскоре Шаганэ выдержала большое испытание. Мы ехали в одном поезде, но не вместе, с целью конспирации. При ней находилась очень большая сумма денег, предназначенных Кавбюро для Компартии Армении. В Колагеране, когда меня арестовали и сняли с поезда, на Шаганэ тоже пало подозрение. Ее также хотели арестовать. Оказывается, при слежке за мной одним из агентов меньшевистской охранки было замечено на тифлисском вокзале, что при посадке в поезд я передала Шаганэ билет. Об этом, при моем аресте, было сообщено маузеристам. Но Шаганэ не растерялась, держалась великолепно, бесстрашно: стоя у вагона в кругу офицеров, с которыми нарочно завела знакомство в поезде, остроумно насмехалась над маузеристами, над нелепостью подозрения. Маузеристы не решились ее арестовать и отпустили. Так ей удалось освободиться и поехать на том же поезде. Деньги были доставлены в целости без задержки…
Шаганэ, не задумываясь, много раз рискуя жизнью, ездила в Ереван и обратно или в районы Армении. Кавбюро использовало ее и в Грузии. Например, она была послана в Батум.
При строгой конспирации она посещала явку Кавбюро, являлась на квартиру Мравяна, а после встречалась с Мравяном у матери Драстамата Тер-Симоняна17), на их квартире.
Шаганэ была активным, преданным работником Компартии Армении, о чем Мравян дал документ за подписью Шавердяна18). Последнего Шаганэ лично не знала, документ был подготовлен Мравяном.
Тов. Тальян-Тертерян Ш. Н. за период своей революционной деятельности вполне оправдала доверие нашей партии, самоотверженно работая в исключительно трудных условиях подполья в Армении.
М. С. Карапетян. Январь 1961 г., г. Ереван».
Эта новая страница из жизни Ш. Н. Тальян поможет, несомненно, исследователю лучше понять впечатление, которое произвела на Есенина встреча с батумской учительницей в декабре 1924 года.
Маленький одноэтажный особняк, в одной из комнаток которого жила учительница Шаганэ, находился в просторном дворике на пересечении Смекаловской улицы, 15 (теперь улица Руставели, 11) и Соборного переулка (сейчас Комсомольская улица). Дом этот часто посещал Сергей Есенин в период жизни в Батуме. В 1932 году на месте этого домика построили трехэтажное жилое здание. С помощью жительниц Батуми, имевших комнаты в одном доме с Шаганэ, были восстановлены его планировка и размещение на пересечении городских улиц. Схематический план снесенного здания, подтвержденный четырьмя свидетельницами, останется, возможно, единственным документом, дающим конкретное представление о внутреннем устройстве его.
Упомяну здесь и о другом одноэтажном домике-особняке в Батуми, расположенном на Вознесенской, 9 (теперь — Энгельса, 11). В нем Есенин жил, пока был в Батуме. Отыскать его удалось в том же 1958 году, В 1959 году автором был поднят вопрос об установлении на этом доме мемориальной доски и предложен текст надписи. Он был одобрен. Ряд общественных деятелей и старейших жителей Батуми обратились в городскую газету с открытым письмом «Поддерживаем хорошее предложение» (газета «Батумский рабочий», 1959, № 164). Немало усилий в создание памятника Есенину вложили редактор газеты В. П. Марганидзе и ответственный секретарь Аджарского отделения Союза писателей Грузии Ф. Халваши. 27 сентября 1960 года на доме, где жил С. А. Есенин, была установлена мемориальная доска. Батуми оказался первым городом, увековечившим дом, где жил и работал Сергей Есенин. Не исключено, что грузинские друзья замечательного русского поэта отметят мемориальной надписью и второй дом в Батуми, связанный с его именем.
Итак, в октябре 1958 года была найдена учительница Ш. Н. Тальян и восемь современников, подтвердивших, что персидские стихи в Батуме создавались в 1924 году в период знакомства с ней и для нее. Появилась возможность рассказать о встрече С. А. Есенина и Ш. Н. Тальян языком документального очерка.

ГЕРОИНЯ ЕСЕНИНСКИХ СТРОК

Ш. Н. ТальянВ середине декабря 1924 года преподавательница армянской школы в Батуме Шаганэ возвращалась домой после занятий с малышами. У дверей школы она заметила молодого человека. Быстрый взгляд, брошенный в его сторону, подсказал, что это не местный житель. Не был он и приезжим из Тифлиса. Одежда свидетельствовала, что это либо столичный гость, либо иностранец. Такого рода приезжих в Батуме было немало. Незнакомец не подошел к ней. И мимолетное наблюдение это и последующее умозаключение были бы тотчас вытеснены другими и забыты, если бы Шаганэ не заметила, что неизвестный стал следовать за нею. Весь путь до дома она чувствовала, что молодой человек сопровождает ее.
Шаганэ избегала случайных встреч. Причины для этого были. Моральные принципы отца, священника и педагога, были строги ми. Первые житейские шаги также не обучили ее беззаботности. Одиннадцати лет она лишилась матери, девятнадцати — отца. К тому времени она успела лишь окончить гимназию. Имя ее было Шагандухт. Но звали ее с детства кратко: Шагой или Шаганэ. Оставшись сиротой, девушка должна была найти свое место в жизни.
И Шаганэ нашла его. «В Ахалцыхе, — пишет она, — я посещала кружок большевиков, где слушали мы лекции и доклады… В июне 1920 года в Тифлисе пришла ко мне Маник Степановна и предложила помочь большевикам, находившимся в тюрьме, и их семьям. Получив мое согласие, она познакомила меня с товарищем Асканазом Мравяном»19).
О том, как Ш. Н. Тальян справилась со своей задачей, рассказано в воспоминаниях М. С. Карапетян.
А вот что вспомнила Ш. Н. Тальян об эпизоде с арестом: «Деньги у меня находились в чемодане с потайным двойным дном. И часть — на мне. Когда меня с Маник Степановной спустили маузеристы с поезда, с нами сошли несколько дашнакских офицеров, следовавших в Эривань. Меня спросили, куда я еду. Я ответила  — на свадьбу и, открыв чемодан, быстро стала выкладывать свои платья, пудру, помаду и т. д. Дашнакские офицеры, спустившиеся с нами с поезда, стали заступаться за меня».
— Нашли большевичку! — откровенно насмехалась она над своими конвоирами.
«В Эривани я должна была явиться к одной женщине, — пишет далее Тальян. — Она закоулками проводила меня на одну квартиру, где я передала деньги и получила расписку. Шесть раз ездила я в Армению: пять раз в Эривань, один раз в Дилижан. И один раз в Батум. Я была в строгой конспирации. Мне поручали запоминать лишь один адрес и имя. Я перевозила деньги, документы и письма. Мне Мравян строго-настрого запретил говорить, кто я и от кого. Остальные четыре раза я ехала в Эривань одна. Поездки проходили без происшествий. В Дилижан я возила пакет с письмами и документами моему ахалцыхскому учителю Ягубяну. В Батум я возила письма и документы и передала их грузину по имени Шота».
Осенью 1920 года Шаганэ стала посещать фребелевские педагогические курсы, потом стала учить детишек в подготовительных группах, организовывавшихся тогда в Грузии при армянских школах. Занятия с ребятами ей нравились. Учительница была спокойна и строга, если нужно было требовать выполнения задания, добра и справедлива, если нужно было решать детскую участь. Малыши чувствовали это и отвечали своей первой учительнице любовью.
Внешне она была привлекательна: стройная, изящная, с правильными чертами лица, нежной и чистой кожей. Хороши были волнистые каштановые волосы. И завидно красивыми казались глаза: большие, карие, то насмешливо искрящиеся, то нежно сияющие. В начале 1921 года она была уже замужем за любимым человеком. Налаживалась жизнь. И опять несчастье: через три с небольшим года совместной жизни умер муж. Шаганэ осталась с ребенком на руках. Его нужно было растить.
Приученная с детства к труду, молодая армянка стала истово выполнять новую для нее обязанность одинокой матери-вдовы. Жила она тогда в Тифлисе. Поступить на службу не удалось. С Ашхен, старшей сестрой, и со своим сыном Рубеном выехала в июле 1924 года в Батум, где учительствовала младшая сестра Катя. Здесь Шаганэ устроилась учительницей в нулевую группу армянской школы20), где работала Катя, но сына оставить в Батуме не могла, так как в маленькой комнате, которую снимала сестра, жить с ребенком было очень трудно. Надо было по вечерам работать, проверять ученические тетради, готовиться к занятиям. Да и хозяева дома соглашались принять на квартиру Шаганэ лишь без сына. Сестры решили, что придется Рубену пожить пока в семье Ашхен.
И вот несколько месяцев она уже работает. Вновь как-то налаживается жизнь… Нет, случайные знакомства не для нее. Мир слишком хмур и безрадостен. И ей идет уже двадцать пятый год. Со свойственной молодости опрометчивостью суждений она считала себя уже старой. Будущее казалось утраченным, по крайней мере, то, где могло быть личное счастье. Теперь она нужна только сыну.
…Не на шутку встревоженная бесцеремонным преследованием, Шаганэ постаралась возможно быстрее добраться до своей комнаты. Только здесь, за закрытой дверью, увидев себя в зеркале платяного шкафа, она поняла, как далеко от истины ее представление о себе, и громко расхохоталась. Нет, старой-то уж ее никак не назовешь!..
Познакомились они 16…17 декабря 1924 года. Приезжий оказался Сергеем Есениным. Представил его журналист местной газеты Л. О. Повицкий. Гуляла с сестрой Катей, с Есениным и Повицким вечером по городу-парку. Слушала рассказы о Москве. На другой день Повицкий устраивал у себя на квартире вечер поэзии, на который должны были прибыть журналисты, литературная молодежь. Пригласил он и сестер.
На этом вечере Есенин читал стихи. Молодые женщины льнули к нему. Он интересовался только Шаганэ. Отодвинув одного из журналистов, сел рядом, обнял. Она резко отстранилась. Еле дождалась окончания вечера, чтобы уйти. Повицкий и Есенин проводили ее с сестрой до дому. Расстались сухо.
На следующий день, выйдя из школы, опять увидала поэта на том же месте. Раздражение ее уже прошло. То, что поэт дожидался, было даже приятно. В глубине души она была уверена, что он не придет более. Протянула радушно руку.
«На море шторм, — сказал он, как бы продолжая прерванный разговор, — я не люблю такой погоды. Лучше почитаю вам стихи».
Было пасмурно с утра. На Есенине — синий макентош и шляпа. Они пошли в глубь бульвара, разговаривая. В этот раз поэт прочел свое новое стихотворение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…». Она была первой слушательницей. Поинтересовался, понравились ли стихи. Она ответила утвердительно, однако выразила недоумение, какое отношение к теме стихотворения имеет она, Шаганэ? Есенин там же коротко пояснил, что это стихотворение входит в цикл о Персии, который он пишет. Героиня цикла — персиянка. Он назвал ее Лалой, теперь хочет, чтобы имя у персиянки было друroe — Шаганэ. Спросил, читала ли она персидские стихи, напечатанные недавно в батумской газете. Не дожидаясь ответа, сказал, что с печатного текста читают не так, как ему бы хотелось. Лучше он сам попробует.
И Есенин прочитал два первых стихотворения цикла.
Скандировал стихи он артистически. Его слушали, затаив дыхание, огромные до отказа набитые залы обеих столиц. Успех мастера художественного слова поддерживало и необычайное обаяние поэзии. Стихи его были глубоки, мелодичны, образны. В них была родная сердцу ширь русских просторов, милая простота кудрявой статной березки, сыновняя преданность Родине, пристрастие к справедливости, ненависть к врагам. Не было еще на Руси, казалось, поэта столь проникновенной лиричности и чародейского владения словом, поэта, достигшего такого живописного воплощения красоты и грусти, силы и мягкости, добродушия и суровости русского характера. Есенин с удовольствием читал свои стихи. Новые стихи, перед их публикацией, он читал много раз.
И сейчас, в пасмурный день, на пустынном бульваре, поэт скандировал свои персидские стихи, отдаваясь их звучанию, вслушиваясь в соответствие формы и содержания.
Никогда более в последующие годы Шаганэ не слышала ничего подобного, когда те же стихи вновь и вновь читались артистами, профессиональными чтецами. Но тогда она только спросила: кто же такая Лала? Ответил, что это имя — вымышленное. Не поверила. Лишь много позже убедилась, что поэт сказал правду. В тот день получила от Есенина в подарок автограф «Шаганэ ты моя, Шаганэ…»
Они продолжали встречаться. «Всегда приходил с цветами, — вспоминает Ш. Н. Тальян, — иногда с розами, но чаще с фиалками». Они шли по улицам Батума. Город-парк звал на прогулки. Они были заметной парой. Мужчины упрямо и долго провожали ее глазами. Женщины украдкой следили за ним.
Что влекло Есенина к Шаганэ? Она с волнением слушала его стихи, понимала и принимала их, но ни во что, казалось, не ставила его поэтическую известность. Странное дело, это нравилось ему. Она коротко и точно излагала свое мнение о стихах. Это тоже было по душе, он и сам не любил и не умел говорить много. На его взгляд, Шаганэ была как-то очень восточна внешне, подвижна и жизнерадостна. Она любила подшутить над увлечением поэта старыми персидскими классиками, над отношением этих классиков к женщине. Прямота, с которой она отстаивала свой взгляд, трогала его.
Душевная чистота и рассудительность предостерегли Шаганэ от ложного шага при встречах с поэтом: она выбрала и отстояла как раз ту форму взаимоотношений, которая всего белее отвечала его уважительному взгляду на женщину. Шага многое рассказала Есенину о себе. Несчастья, которые преследовали ее, взволновали поэта. Казалось, что ей живется еще труднее, чем ему. О подпольной работе ее в годы революции Есенин не знал.
Давно уже утвердилась Советская власть в Армении. Получили заслуженную известность имена борцов за народное дело. Фотографии их печатала пресса, о подвигах их слагались песни, А Шаганэ по-прежнему тихо и незаметно выполняла учительский долг, никому не рассказывая о своих революционных заслугах. И лишь бережно, как память о лучших днях жизни, хранила справку, подписанную членом Арменкома.
Преданность Родине и верность долгу, смелость и самоотверженность, скромность и рассудительность, позволившие ей выполнять трудные и опасные задания профессиональных революционеров в годы дашнакской Армении, остались ее моральным кодексом и в дни мирного труда.
Душевные качества эти не могли не вызывать добрый отклик в сердцах всех, кто встречался с ней в жизни. Не остались они незамеченными и для Есенина и, несомненно, во многом определили его отношение к батумской учительнице. Поэт увидел в ней черты душевной красоты, соответствовавшие его представлению о прекрасном. Под впечатлением их он и начал, по-видимому, конкретизировать образ героини персидского цикла.
Надпись на книге «Москва кабацкая»В одну из последующих встреч Есенин прочел Шаганэ стихотворение «Ты сказала, что Саади…», а дней через пятнадцать после того, 4 января 1925 года, написал это стихотворение на обороте фотографии и подарил. В тот же день он преподнес ей книгу «Москва кабацкая» с дарственной надписью, соответствующей простоте и непринужденности их отношений: «Дорогая моя Шаганэ, вы приятны и милы мне. С. Есенин. 4.I.25 г. Батум».

ЕЩЕ ПЕРСИДСКИЕ СТИХИ

В декабре 1924 года — январе 1925 года Есенин написал в Батуме два новых стихотворения для персидского цикла.
21 декабря 1924 года было создано стихотворение «Никогда я не был на Босфоре…»21). Оно стало пятым стихотворением цикла, интересным прежде всего откровенным признанием Есенина, что в Персии он не бывал.
Воображаемая страна, по которой бродили мы вместе с поэтом, читая первые четыре стихотворения цикла, не была страной Хорасана. Мы не смогли бы найти в этих стихотворениях признаков ни средневековой, ни современной страны персов. Разве отразились в них волнения, которыми жили Фирдоуси, Хайям или Саади? Или обычаи, нравы, острые социальные проблемы современной Есенину Персии? Разве образ персиянки Шаганэ, вместивший конкретные черты советской учительницы Ш. Н. Тальян, сопоставим с образом той персиянки, что живет в стихах персидских классиков? Ничуть, конечно.
Но Есенин вел нас по своей воображаемой Персии, не давая повода для сомнений в том, что он в ней не бывал. Мастерство поэта необыкновеннo: «персидская» мозаика и «персидское» содержание стихов магически действуют на читателя. В пятом стихотворении реализм берет верх над фантазией, автобиографическое — над выдумкой. Поэт впервые признается здесь, что никогда не был ни в Босфорском проливе, у которого стоит город Константинополь, недавняя столица Турции, ни в Багдаде, столице той Персии, современниками которой были великие поэты Фирдоуси, Хайям и Саади. В конце стихотворения он, правда, выражает уверенность, что, пусть ни разу он «не был на Босфоре», он «придумает о нем» (следовательно, и о Персии). И читатель верит ему, и не без оснований. Однако тот же читатель теперь уже твердо знает и другое: Персия, о которой рассказывает поэт, выдумана им от начала до конца.
В стихотворении «Никогда я не был на Босфоре…» находит продолжение тема Родины. Мы отмечали уже, что в третьем стихотворении — «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» — поэт сравнивает Рязань и Шираз и отдает предпочтение родной стороне. Противопоставление отечественного иноземному продолжается и в пятом стихотворении цикла. Поэт ведет разговор с персиянкой. Здесь не упоминается имя Шаганэ, оно заменено местоимением «ты». После преемственности, сделанной поэтом в четвертом стихотворении, где местоимение чередуется с именем Шаганэ, это не подлежит сомнению. Но черты персиянки Шаганэ, мы знаем теперь это, взяты у советской учительницы. Поэтому персиянка — близкая, родная. И поэт говорит в первой строфе, что увидел в ее глазах «море, полыхающее голубым огнем», то есть свое, родное море, то море, что есть у берегов Батума. Противопоставляя это море и то, что вливается в Босфор, поэт ведет читателя к мысли: спрашивать о Босфоре не нужно не только потому, что он, поэт, не знает ничего о нем, но и потому, что он безразличен к нему, этому иноземному морю. Не имеет значения, что глаза у учительницы карие, а у персиянки — голубые. Поэт мыслит образами, и натурализм, естественно, неуместен.
Прием антитезы используется в стихотворении и для темы любви» Во второй строфе печаль от того, что не состоялась поездка в. Багдад, легко искупается радостью, что есть красавица Шаганэ. Да, он, поэт, не был в Багдаде. Ну и что же? То, что Шаганэ прекрасна, что она рядом, разве это мало значит в его жизни?
В последующих строфах контрастность положений, понятий, состояний и образов применена уже для явного курсива темы о Родине. В третьей строфе поэт подчеркивает значение для него Родины тем, что там, в России, он «известный, признанный поэт», а здесь, в Персии, никому и даже любимой персиянке до этого «навеки дела нет», В четвертой строфе он поверяет персиянке печаль по родному краю, просит понять, что в этом нет нечего удивительного. В седьмой строфе вновь возникает жалоба на тоску по родным местам и просьба к персиянке заглушить ее «дыханьем свежих чар». Восьмая строфа повторяет мотив первой, причем противопоставление родного чужому подчеркивается еще и тем, что поэт не видит препятствий, чтобы встать на путь фантазии при рассказе об иноземном и, обращаясь к персиянке, говорит ей: «Я тебе придумаю о нем».
Получает дальнейшее развитие и тема любви. Поэт сравнивает глаза любимой с морем, видит в них голубое пламя, то удивительное сияние, которое восходит к небу над черным морем в жаркий полдень; говорит о красивом стане ее, обращается к ней с ласковыми словами. К Шаганэ здесь отнесены совершенно изумительные в истории любовной поэтики строки:

Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.

Вслед за этим стихотворением Есенин написал «Свет шафранный вечернего края…» — шестое стихотворение цикла. Рассматривая вопрос о его датировке десять лет назад, автор этих строк пришел к выводу, что оно было написано в те же дни, что и предыдущее стихотворение цикла, то есть около 21 декабря 1924 года. М. Вайнштейн в своей работе пришла к аналогичному выводу. Но сейчас оба эти вывода представляются ошибочными.
Точную дату создания стихотворения «Свет шафранный вечернего края…» установить не удалось. Под сохранившимся в ЦГАЛИ черновым автографом22) и под первыми публикациями стихотворения в периодической печати даты нет. В книге Есенина «Персидские мотивы» даты тоже нет. Есенин пробыл в Батуме с 4…б декабря 1924 года по 19...20 февраля 1925 года. Пятое стихотворение цикла, датированное поэтом 21 декабря 1924 года, было отнесено в связи с этим к произведениям, написанным в Батуме. Неизвестно пока, чтобы за период жизни в Батуме поэт куда-либо выезжал из города, не считая Махинджаури. Первая публикация пятого и шестого стихотворений цикла состоялась 18 января 1925 года в газете «Заря Востока». Следовательно, шестое стихотворение цикла было также написано в Батуме, в период времени с третьей декады декабря 1924 года по первую половину января 1925 года.
Сохранилась другая рукопись стихотворений «Никогда я не был на Босфоре…» и «Свет шафранный вечернего края…». Запись сделана черным карандашом на плотной глянцевой бумаге. Над первым из записанных стихотворений — «Никогда я не был на Босфоре…» — стоит общий для двух стихотворений заголовок «Персидские мотивы». Рукопись эта находится у Г. В. Бебутова (Тбилиси).
Под рукописью даты тоже нет. Однако она интересна тем, что по ней, может быть, состоялась публикация стихотворений в газете «Заря Востока». Отправление рукописи из Батума датируется по записи, сделанной на первой странице И. Кукушкиным, батумским корреспондентом газеты: «Прошу сообщить — сколько надо заплатить. 16.I.-25 г. И. Кукушкин». Запись эта была адресована редакции газеты. Чтобы выяснить историю записи, я предпринял в 1959 году поездки в Батум и Тбилиси. Переговорить с Кукушкиным не пришлось, поиски состоялись слишком поздно. Зато был найден А. В. Хосроев, бывший заведующий отделением газеты «Заря Востока» в Батуме, в котором работал и Кукушкин. С помощью Хосроева была восстановлена история записи Кукушкина на автографе.
Оказалось, что Есенин, находясь в Батуме, передавал И. Кукушкину всю свою корреспонденцию для газеты «Заря Востока». Последний переправлял ее в Тифлис. Пользовался он обычно для этой цели услугами проводников железнодорожных поездов, курсировавших на участке: Тифлис–Батум–Тифлис. О связи с редакцией газеты «Заря Востока» А. Хосроев рассказал следующее: «По телефону с Тифлисом я почти не говорил. Почту переправлял с проводникам, которому платила редакция за это 5 рублей. Об этом была договоренность с Управлением железной дороги»23). Почта, сданная проводнику, попадала, следовательно, в тот же или на следующий день в редакцию газеты. Вот почему «Персидские мотивы», полученные 16 января 1925 года Кукушкиным от Есенина, могли быть 17 января в редакции, а 18 января — в номере газеты «Заря Востока».
Теперь можно уточнить: шестое стихотворение цикла было написано в Батуме в период с 21 декабря 1924 года по 15 января 1925 года.
В «Литературной хронике» Есенина была указана крайняя возможная дата создания стихотворения «Свет шафранный вечернего края…» — до 16 января 1925 года. Она сохранена и для данной работы24).
В шестом стихотворении цикла — «Свет шафранный вечернего края…» — так же, как и в пятом, не называется имя Шаганэ, оно заменено местоимением «ты».
В произведении развиваются три уже известные нам темы: тема раскрепощения восточной женщины, тема Родины и тема любви.
Тема борьбы с чадрой — ведущая. Поэт говорит, обращаясь к Шаганэ:

Мне не нравится, что персияне
Держат женщин и дев под чадрой.

Он высказывает свои предположения о возможных причинах цепкой жизненности этого нелепого обычая: особой потребности женщины в тепле для лица, боязни ее утратить белизну кожи. Указывая на короткий срок молодости и быстрое увядание красоты, он мягко уговаривает персиянку учесть, что в жизни и так «мало счастьем дано любоваться».
Продолжается тема Родины. Поэт отмечает, что по-прежнему:

Сердцу снится страна другая.

Развивается и тема любви к женщине. Вся тональность стихотворения — мягкая, сердечная — свидетельствует о добром и уважительном отношении поэта к Шаганэ. Он ласково и нежно зовет ее: «дорогая».
Анализ и сопоставление имеющихся в ЦГАЛИ автографов пятого и шестого стихотворений цикла косвенно подтверждают сделанные выше выводы о датировке стихотворения «Свет шафранный вечернего края…».
Беловой, с незначительными исправлениями, автограф стихотворения «Никогда я не был на Босфоре…»25) записан хорошо отточенным химическим фиолетовым карандашом. Тем же карандашом сделана правка в четвертой строфе. Заголовок «Персидские мотивы» и правка в шестой строфе сделаны простым черным карандашом, по-видимому, позднее. Этим же карандашом поставлена между заголовком и первой строфой цифра «1». Справа вверху листа написана еще цифра «1» — тоже черным, но уже отточенным карандашом. Из этого следует, что запись была сделана для редакции и входила в комплект из двух-трех стихотворений.
Для записи использована писчая бумага в линейку, размером 208х262 мм. Запись велась не вдоль, а поперек линеек. Автограф этот, скорее всего, записан был в Батуме. В нем третья строка седьмой строфы читается: «Чтобы я о нежной северянке…». Во всех публикациях эта строка печатается так: «Чтобы я о дальней северянке…».
Черновой автограф шестого стихотворения записан простым черным карандашом на гладкой (без линеек) серой бумаге, типа оберточной. Запись сделана на двух одинаковых листах, размером 160х218 мм. Они были сперва пронумерованы синим карандашом цифрами «1» и «2». Затем эта нумерация была зачеркнута черным карандашом, и листы под номерами «3» и «4» вошли в комплект автографов персидских стихов, оказавшихся в ЦГАЛИ.
Ясно, что поэт работал над стихотворениями в разное время, и промежуток времени между записями настолько велик, что использованы были при этом и разная бумага и разные карандаши.
В январе-феврале 1925 года Есенин продолжает работать над персидским циклом. В этот период им были подготовлены в какой-то мере девятое и десятое стихотворения цикла: «В Хороссане есть такие двери…» и «Голубая родина Фирдуси…». Ш. Н. Тальян вспоминает: «Я знала, что Есенин пишет цикл «Персидские мотивы», вопросов ему не задавала, так как, написав очередное стихотворение, он приносил и читал его мне. Перед отъездом он продекламировал мне последнее стихотворение «Голубая родина Фирдуси…»26). Однако это были, по-видимому, черновые редакции. Поэт находил, что стихи еще не готовы для печати.
Реальная жизнь Есенина идет своим чередом. Он напряженно работает над поэмой «Анна Снегина», доволен успешным осуществлением своего замысла. Создание этой поэмы — его основная творческая задача в батумскую зиму. Но он думает и о персидском цикле и продолжает готовить поездку на Ближний Восток: в Персию или в Турцию. По его мнению, все складывается так, что поездка эта не состояться не может. Затруднение возникнет лишь в том случае, если не будет денег. И все его усилия в этот период устремлены к тому, чтобы выручить побольше денег за будущую поэму. 20 января он пишет Бениславской: «Скажите Вардину27), может ли он купить у меня поэму 1000 строк. Лиро-эпическая. Очень хорошая. Мне 1000 рублей нужно будет на предмет поездки в Персию или в Константинополь». Турция ему, в конце концов, и не нужна. Это ему ясно. Через шесть дней он пишет об этом Вержбицкому: «В Константинополь я думал так съездить, просто ради балагурства. Не выйдет — жалеть не буду, а вообще начинаю немного собираться обратно. На пути заеду».
Он начинает уставать от непривычного режима жизни. Появляется ощущение неустроенности, которое он зовет то скукой, то тоской. «Мне здесь дьявольски надоело, — пишет он Бениславской, — …Здесь очень скверно. …Батум хуже деревни. Очень маленький, и все друг друга знают наперечет». Двери домика на Вознесенской распахиваются настежь. Скучно: бильярд. Тошно: ночной ресторан «Монако».
Продолжаются встречи с батумской учительницей: спокойные, дружеские. 26 января 1925 года поэт пишет Вержбицкому запоздалые строки: «Завел новый роман». Это, конечно, сказано к слову. По существу никакого романа нет: охотно встречаются уважающие и хорошо понимающие друг друга люди.
О любви Есенин уже не говорил. Позднее он зовет Ш. Н. Тальян то в Москву, то в Персию. О характере будущих взаимоотношений речи нет. А Шаганэ не могла не думать о судьбе сына. Сказала об этом с привычной прямотой.
19...20 февраля 1925 года Есенин уехал из Батума. Они расстались. В памяти у поэта навсегда осталась молодая батумская учительница, девочка-мать, которой он был обязан чудесным чувством гордой дружбы-любви. Под этим впечатлением он и создал героиню цикла персиянку Шаганэ, обессмертив женщину, ставшую ее прообразом.

Добавить комментарий

Комментарии проходят предварительную модерацию и появляются на сайте не моментально, а некоторое время спустя. Поэтому не отправляйте, пожалуйста, комментарии несколько раз подряд.
Комментарии, не имеющие прямого отношения к теме статьи, содержащие оскорбительные слова, ненормативную лексику или малейший намек на разжигание социальной, религиозной или национальной розни, а также просто бессмысленные, ПУБЛИКОВАТЬСЯ НЕ БУДУТ.


Защитный код
Обновить

Новые материалы

Яндекс цитирования
Rambler's Top100 Яндекс.Метрика