ТИХОВОДОВ А.А. У матери Есенина в 1944 году

PostDateIcon 11.12.2011 14:33  |  Печать
Рейтинг:   / 3
ПлохоОтлично 
Просмотров: 11857

Тиховодов А. А.

У МАТЕРИ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА В 1944 ГОДУ

(из воспоминаний лейтенанта)

Мы уже привыкли к тому, что имя Есенина носят улицы городов, установлены десятки памятников поэту, большими тиражами выходят сборники стихов поэта, воспоминаний о Есенине, относящихся, как правило, к далёким 20-м годам прошлого столетия. Пока Есенин не был запрещён.
А как обстояло дело на родине поэта — в селе Константинове? В этом отношении составителям настоящего издания показались интересными воспоминания А.А. Тиховодова, относящиеся к 1944 году (воспоминания опубликованы в «Учёных записках Рязанского госпединститута» в 1982 году). Воспоминания печатаются с незначительными сокращениями.
В один из воскресных дней июня рано утром я из Селец, где находилась наша часть, направился в Константиново. По пути встречались разные люди из деревень. Переправившись на лодке через Оку, я встретил первых константиновцев. Это была группа женщин, которые доили коров на узкой пойме.
Целью моего прихода все были разочарованы. На мать Есенина они смотрели, как на старую соседку, которая давно никого не ждёт. Но дом её указали охотно, добавив, что Татьяна стала очень нелюдима, и говорить с ней едва ли будет интересно. То же мнение выразили и сидящие у церкви старые колхозники и подростки, обильно дымящие самосадом. Один из стариков даже недовольно сказал: «За что такая честь Татьяне Есениной: ведь сын-то у неё был сумасброд, а компании его ещё хуже — только мать срамили криком да визгом, когда наезжали…» Другой не был столь резок: «Молодежи нашей веселье ихнее нравилось, песни и гармонь привлекали даже иных молодых мужиков. Серёга-то был не гордый, только выпивая с компанией зря много… Поговори, служивый, с Татьяной-то, может разговорится, раз вырвался к нам… Не больно легко старухе после былого почёта…» О каком почете он говорил, было неясно.
…И вот дом Есениных, нестарый ещё, с тремя окнами на фасад. Довольно высокое чистое крыльцо, ведущее в сени дома. Перед окнами маленький палисадник. За домом в глубине обычная деревенская «дворина» — огород, какие-то постройки, и хорошо видна «избушка», которую воспел поэт в бессмертном «Письме матери». Но избушка — за плетнем, и входить туда без разрешения казалось мне бестактным. Я взглянул на неё издали с радостным чувством, давно испытанным от чарующих грустных стихов поэта, стремившегося вернуться сюда «скорее от тоски мятежной», утрат и усталости. Избушка пережила поэта на 19 лет.
На мой осторожный стук в дверь дома ответил женский голос: «Входите! Можно!» Пройдя в «зало» из маленькой прихожей, я увидел пожилую, но бодрую ещё женщину с внимательными и строгими серыми глазами с каким-то голубоватым оттенком. Они обращены были ко мне с затаённым, может быть, вопросом: «Зачем пожаловал этот молодой офицер?»
Не надо было спрашивать, кто передо мною. Сидела за столом в «красном углу» умная, волевая и строгая женщина с натруженными руками, в белом, низко повязанном платке, скрывавшем седину волос, с лицом, усеянным морщинами, с плотно поджатыми губами. В ней было что-то очень близкое с родным знаменитым сыном, когда он изображался сосредоточенным в себе самом. Не её внешняя похожесть, о чём нередко говорят, а внутреннее родство с её сыном проступало в пытливости взгляда матери, в неописуемом глубоком раздумье над окружающим миром. В её внимательном и грустном взгляде не было равнодушия и безнадёжности одинокого человека. Она жила большими заботами, понятными, видимо, только ей. Во всех её, даже мало уловимых, движениях чувствовалась былая волевая, может быть, даже властная натура, большая активность в отношении к нелёгкой жизни, строгая сдержанность русской женщины, знающей себе цену, умеющей ценить других в их радостях и печалях.
Чуть припухшие суставы пальцев правой руки коснулись узла платка, как бы поправляя его, хотя он был завязан безукоризненно. Левая рука лежала на коленях. Татьяна Федоровна была одета в длинный сарафан неяркого сероватого цвета и в такую же по цвету кофту. Они были не новыми, не модными, из какого-то простого материала, но аккуратно выглаженные и подогнанные по размеру. Это была одежда не «с чужого плеча». Видимо, к воскресному дню стол был накрыт свежей, хотя тоже не новой и не модной скатертью, и весь «красный угол» выглядел уютно.
— Татьяна Федоровна?! — спросил я, а может, только подтвердил, что вижу с радостью именно её, знакомую по известным мне фотографиям.
— Я самая и есть, — негромко, но явно с неуловимым оттенком грусти, а может быть, и досады, что нарушено её спокойствие, произнесла она и продолжала смотреть на незнакомого человека, но, видимо, чем-то похожего на других молодых офицеров, навещавших уже этот дом. Но, решив, что я «новый», она спросила: «А вы, кто будете?»
Я торопился объяснить, что пришёл сюда впервые, чтобы увидеть её, мать любимого мною и многими знаменитого поэта, что я из воинской части, находящейся близко отсюда (это уж было нарушением военной присяги), что я сам учитель литературы сельской школы, стал командиром в годы войны. «Учитель» её привлек больше, чем «офицер», но сдержанность ко мне почему-то долго не проходила.
Ей, как она потом говорила, не очень нравятся развязные «праздничные посетители» от нечего делать, да и те, которые ходят по какому-либо заданию начальников, а то и по своей корысти. Зачем пришёл я, ей не сразу стало ясно. И на все эти «подозрения», как я понял позднее, у Татьяны Федоровны были веские причины. В то время не был ещё полностью раскрепощен взгляд на творчество и личность С. А. Есенина как на олицетворение отсталой патриархальности и упадочничества, мешающих индустриальной социалистической России. Даже в поэтизации Родины «с названием кратким «Русь» вульгаризаторам его творчества казалось умаление СССР, уход от современности. Усматривали у Есенина и политическое равнодушие: он «ни при какой погоде» не читал «Капитала» К. Маркса и не побуждал к чтению молодёжь, даже родную сестру-комсомолку. Были многие иные упреки.
Такую «мертвую зыбь» в судьбе поэтического наследия сына ощущала его чуткая мать. Она в разговоре как-то «обмолвилась» о том, что её стали редко навещать даже в недавнем прошлом почитатели Серёжи. И речь шла не о тех людях, которые жили в войну в эвакуации где-то в Азии или в других отдалённых местах, а о тех «друзьях» поэта, что находились вблизи наших столиц и даже в Рязани. Кого Татьяна Федоровна имела в виду, не было сказано, но скрытая обида в её голосе прозвучала. «Что сделаешь? — уточнила она с грустью, — забывали друзья далее Пушкина…»
Мне показалось тогда нескромным такое сравнение, но я был не прав: оно касалось конкретной обиды матери поэта на «избранный» круг его почитателей, которые вели себя «настороженно» в тяжелые для семьи Есениных годы.
Широкий круг читателей никогда не забывал поэзию С. А. Есенина. Она жила по-боевому и в нашей армии. Мне как офицеру из учителей-словесников приходилось не раз и в разных частях видеть томики «Избранное» С. Есенина, которые бережно хранились в солдатских карманах брюк и шинелей, читались у костров на привалах, были порой обожжены вместе с прогоревшими хранилищами заснувших накрепко, измученных солдат. Один из таких томиков я показал Татьяне Федоровне. Он был уже «без начала», потрепанный изрядно, но дорогой и нужный многим, читающим, где было возможно. Она явно обрадовалась и оживилась. Даже улыбнулась первый раз за время нашей беседы.
— Значит, не совсем ещё забыли Сережу, — с грустью сказала она, как бы сама себе. Но в голосе слышалась затаённая радость без вымученности, благодарность мне за доброе сообщение, но больше тем, кто читает стихи её сына.
— Вашего сына, как и вас, — произнес я единым духом восторженно и запальчиво, — никогда не забудут миллионы!..
Мне казалось, что моя «речь», выраженная от всей души, будет особенно приятна Татьяне Федоровне. Но ей она показалась ненужной лестью, слышанной, видимо, не раз в счастливое для семьи время, и я уловил в её ответе спокойное внушение.
— Меня-то рядом с Сережей ставить не надо, даже обидно. Я простая старая женщина-рязанка. А его-то чтили при жизни как знаменитого, почитали, нечего скрывать. Теперь не то стало. Кто виноват, не знаю. Серёжа любил правду, страдал, когда не понимал чего-либо. Волновался неспокойной жизнью. Не любил покойный людей, глухих ко всему, окромя себя. Не любил, а то и жалел их…
И тут мне пришли на память известные строки поэта: «Тех, которым ничего не надо, только можно в мире пожалеть…» Я процитировал их. Татьяне Федоровне они понравились, доверие ко мне усилилось, но не стало все-таки стойким. Она, как будто ждала от меня какой-то неприятной выходки, какие бывали у её посетителей. Но тогда я не понимал многого в её состоянии. Она объяснила мне это наглядным примером.
У стены, ведущей в комнату старого квартиранта-агронома, живущего в Константинове, стоял старый сундук, сделанный добротно местным умельцем еще до революции. В нём что-то хранилось и вызывало мое любопытство: хотелось узнать, нет ли там чего, связанного с творчеством и жизнью замечательного поэта, интересного для меня как учителя литературы. Наверное, легко было увидеть моё любопытство и заподозрить меня в том, к чему стремятся нередко «окололитературные жучки». Позднее я это понял вполне. Вот тогда Татьяна Федоровна и проговорила с нескрываемой досадой, глядя на меня: «Случаются посетители, которые хотят в нашем доме что-либо «взять на память» даже без особого нашего согласия…»
В её голосе было много горького и даже обидного в адрес корыстных посетителей, в число которых мог попасть и я в представлении матери поэта. Но она оказалась тактичной, предупредительной, и вместе с сердитыми грубоватыми фразами о намерениях некоторых «посетителей» прозвучали милые материнские предупредительные советы: «А в сундуке нашем ничего хорошего не осталось от серёжиных вещей, одна «рухлядь», дорогая только мне и сестрам Сережи — Шуре и Кате. Да и то как-то пытались взять его соломенную шляпу. А зачем? Ну, кому такая старая понадобилась?..» — закончила она и «определяла», понял ли я её намеки.
Да, я понял всё. И после таких слов утратил любопытство и надежды взглянуть на содержание сундука, которое бережно охранялось матерью поэта, а она, по-видимому, готова была отстаивать сундук с дорогими ей вещами стойко вплоть до «жестокого» разговора с посетителями, «охотниками» до сувенирчиков». И я ушёл бы тогда от матери поэта с благодарностью за то, что получил, не возмутив и так беспокойную её душу, не осквернив себя никакими назойливыми просьбами, неприятными старой и много пережившей женщине, да ещё матери любимого лирика.
С разрешения Татьяны Федоровны я осмотрел опоэтизированную Есениным и ещё сохранившуюся тогда избушку (она сгорела месяцем или двумя позднее), все небогатые достопримечательности маленькой усадьбы, увидел «дом Анны Снегиной», полюбовался с «грустной радостью» окскими далями, когда-то открывшимися певцу «рязанских раздолий», обошёл еще раз старую церквушку, которая, как и в былое время стояла, «в небеса закинув крест». Всё было для меня ново, радостно, пробуждало добрые чувства и даже счастливые надежды. Но время моей «самоволки» критически истекало. Следовало возвращаться в часть.
Перед уходом я ещё раз зашёл к Татьяне Федоровне, чтобы поблагодарить её за беседу, попрощаться с ней и её шестилетней внучкой, милой Наташей, всё время юлившей около бабушки. Её трогательные косички-хвостики постоянно вздрагивали от беспрестанных движений. Сюда же вышел симпатичный юноша-школьник, брат Наташи-резвушки. Это дети В. Наседкина и Кати Есениной, как объяснила мне Татьяна Федоровна. Они опекались заботливой и строгой бабушкой, так как мать работала где-то неблизко и не могла приходить сюда часто. Жилось всем трудно. Ведь мать поэта получала только 300 рублей пособия, а об улучшении её быта только начинали говорить.
Я понимал одно: при всех невзгодах военного времени мать Сергея Есенина не может оставаться в таком положении. Вскоре мною была написана статья для «Литературной газеты» с рядом «петушиных наскоков» на Союз писателей. Называлась она «Забытая родина незабытого поэта». На неё был получен какой-то обтекаемый ответ редакции, не принесший никому пользы.
При моем уходе из дома Есениных произошло для меня неожиданное. Татьяна Федоровна взглянула на меня как-то по-новому, потеплела как бы, и тем самым тронула до глубины мою душу. Она спросила, есть ли у меня мать (не родители, а именно мать), старая ли она, здорова ли, пишу ли я письма ей, помогаю ли, пишет ли она или от её имени кто-нибудь мне? На все вопросы, естественно, я отвечал охотно, не замечая того, не утомляю ли откровенностью такую женщину. Но она слушала внимательно и, кажется, верила рассказу.
А потом, как бы мимоходом, спросила, давно ли одели на нас погоны. «Не очень я их люблю, — призналась она, — да и Серёжа не любил, а носить их привелось ему, только с крестом…» Она не хотела знать, что виды погон не выбирают. Я ни в чем её не разубеждал: было хорошо на душе и в доме с добрыми людьми, такими близкими великому лирику. Но тяготить дальше своим присутствием добрых людей я не хотел, и надел фуражку. Вот тогда-то Татьяна Федоровна и предложила мне посмотреть её сундук для «пользы учителя», да и офицера… При этом она добавила фразу, ставшую для меня незабываемой: «Погоны тоже на разных плечах бывают…»
Разрешив открыть довольно тяжёлую крышку сундука, она указала на «рухлядь», которую только ворошат, а не укладывают. Среди разных вещей и бумаг меня привлекла тетрадь с почерком Сергея Есенина-юноши, только что окончившего в 1912 году Спас-Клепиковскую учительскую школу. Чистым, ещё не установившимся почерком здесь среди других записей были стихи начинающего поэта, посвященные, как я узнал позже, рано умершему другу Сережи, Грише Панфилову. Стихи тогда ещё не публиковались. (Это сделает через 11 лет Ю. Прокушев). Я понимал ценность рукописи и просил мать поэта сохранить её, но не в этом сундуке, а у сестры поэта. Татьяна Федоровна согласилась со мной. I Счастливый тем, что прикоснулся к подлиннику редкой рукописи замечательного поэта, я уходил затихшими и пьянящими цветением и свежей зеленью рязанскими полями по проселочным дорогам, ни о чём не думая, кроме прекрасных впечатлений от редкой и неповторимой встречи.


Сборник «Истоки трагедии великого русского поэта (Информация к размышлению)». К 116-й годовщине со дня рождения Сергея Александровича Есенина.
Рязань, Издательство: Рязанское областное общественное движение «Русские славяне», 2011.

 

Social Like