КУЗНЕЦОВА В. Е. Актер, игравший самого себя

PostDateIcon 27.04.2011 13:15  |  Печать
Рейтинг:   / 1
ПлохоОтлично 
Просмотров: 8409

Кузнецова В. Е.

АКТЕР, ИГРАВШИЙ САМОГО СЕБЯ

Современники неоднократно отмечали актерские данные поэта Николая Клюева «Он был очень умный, очень талантливый актёр с величайшей интуицией», — отмечал Николай Ильич Архипов, вытегорский редактор местной газеты, первый советский директор Петергофа — Петродворца, друг поэта Николая Клюева.
Артистичный поэт — это очень ценное свидетельство.
Лермонтовед, литературовед, профессор ЛГУ Виктор Андронникович Мануйлов в книге «Записки счастливого человека» рассказал и о Николае Клюеве: «Несомненно, в Клюеве было много артистического, стилизованного, но настолько настоящего, ему только ведомого и присущего, что привычная маска уже воспринималась как единственное и неповторимое лицо».
ТЕАТР НИКОЛАЯ КЛЮЕВА — так я хотела назвать тему своего сообщения. ТЕАТР, в котором был лишь один актер, игравший самого себя.
Образ человека, расположенного к бытовому лицедейству, определенному поведенческому, публичному «наигрышу», сохранился с детства в памяти крестника Николая Клюева Игоря Западалова «Николай Клюев …мне кажется стариком. У него длинные "поповские" волосы, узкая и короткая седоватая бородка. Кушая бабушкино угощенье, он непрерывно окает, говорит какие-то особые слова "варенец", "брашна", "куманичное варение"… Бабушку ласково называл "домовухой", меня, поглаживая по голове, "крестником Егорушкой"…
Привлекала его одежда. Он был в высоких, в гармошку, сапогах, в полосах с напуском брюках, васильковой с крестами рубахе, на которой висел на цепочке массивный крест. Поверх была поддевка суконная с шелковой подкладкой, на плечах давно уже находившийся в употреблении, лоснящийся на лацканах долгополый пиджак». Позднее Игорь Западалов объяснит этот наряд, эту поведенческую линию Клюева так «…был дан тайный зарок. На людях надо играть эту роль, которую взял вначале, нельзя менять пришедшуюся к лицу маску, облачаться в непривычные для публики наряды. КРЕСТЬЯНСКИЙ поэт? Крестьянский! Вот и любуйтесь в салонах и на эстрадах непривычным видом "питомца евина, от медведя посла", который и перед императрицей и всем двором "стоял в грубых мужицких сапогах, в пестрядинной рубахе, с синим полукафтанцем на плечах".
В наше время такое исконно русское одеяние выбрал для повседневного ношения фольклорист, историк, писатель Дмитрий Балашов. На Днях славянской письменности в Мурманске на мой вопрос, не подражает ли он Клюеву в этом, он ответил просто: «Я русский человек. Мне удобно в русской одежде. Вы увидели в этом подражание Клюеву? Спасибо. Это достойный заступник народных обычаев, народной поведенческой стези, далёкий от угодничеству Западу. Но я никому не подражаю. Я вот такой есть, я не ряжусь под русского, я живу по-русски».
«Клюев решил идти по выбранному ещё его далёким предком протопопом Аввакумом пути. Только в стезе ревностной защиты народного уклада, обычаев и убеждений земледельцев — "древлей" православной веры видел Клюев спасение русской культуры, духовною здоровья и социальной цельности государства. Вот почему он и внешним видом своим до последних дней в Томске стремился блюсти суровый образ "доли народного певца", готового "перед пастью львиною" не отречься от мечты о грядущем Китеж-граде. А если надо — принять мученическую смерть "самосожженца"», — так объясняет Игорь Западалов поведенческую линию Клюева, линию блестящей актерской игры в театре одного актера.
21 октября 1917 года Сергей Есенин и Николай Клюев побывали в редакции «Ежемесячного журнала», где читали свои произведения. Из дневника писателя Б. А. Лазаревского: «…пошел я в "Ежемесячный журнал" …Я, вообще не любящий стихов, …вдруг услыхал двух поэтов — да каких! Великорусский Шевченко этот Николай Клюев и наружность, как у Шевченко в молодости! Начал он читать негромко, под сурдинку басом. И очаровал! Проникновеннее Некрасова, сочнее Кольцова Миролюбов плакал… Чуть было не заплакал и я. Не чтение, а музыка, не слова, а евангелие, а главное — дикция особенная… Как нельзя перевести Шевченко ни на один язык, даже на русский, сохранив все нюансы, так нельзя перевести и Клюева…».
Любопытно свидетельство Владимира Чернявского о том, какое впечатление производило на Есенина чтение стихов Клюевым. «Есенин благоговел перед Клюевым как поэтом. В часы, когда тот читал с большим искусством свои тяжелые, многодумные, изощренно-мистические стихотворения и "беседные наигрыши", Сергей не раз молча указывал на него глазами, как бы говоря: "Вот они, каковы стихи?"»
С. Есенин и Н. Клюев. 1916 г.В 1915 году Есенин и Клюев играли — т.е. выглядели и одевались так, как того хотелось владельцам и завсегдатаям великосветских салонов — они имели крестьянский наряд: в крестьянских поддевках, подстриженные в скобку. В петроградских журналах появлялись отзывы и в ироничном, и даже в издевательском тоне. Так в «Журнале журналов» № 30 за 1915 год отмечалось: «Новые артисты подвизаются на арене литературного балагана: Клычков, Клюев, Есенин, Ширяевец. Публике нашей, пресытившейся модернизмами, эстетизмами и футуризмами, нужна новая забава; забаву эту она найдет в сусально лживом народничестве Городецкого и братии, кстати, так безупречно патриотически настроенной».
Актерский талант Николая Клюева отмечает и литературовед В. Г. Базанов: «В Клюеве было что-то от профессионального и причем очень талантливого актера, он умел перевоплощаться в простачка, блаженного и смиренного, или в хитрого олонецкого мужичка, а если нужно — в пророка; потрясал словом, витийствовал, проповедовал и заклинал. Многое в театральности Клюева, отнюдь не вульгарной, идет от народного краснобайства и игры в блаженного. Конечно, он не был юродивым, не ходил в рубище босиком по снегу; это был вполне здравомыслящий человек./…/
Своеобразное поведение и в жизни, и в литературе вызывалось желанием выполнить особую миссию крестьянского поэта, а вовсе не пошлым тщеславием и стремлением к дешевой популярности».
Поэт В. Соколов, председатель Новгородской писательской организации, земляк Николая Клюева, вспоминал, как его, слушавшего подростком Клюева, читавшего свои стихи, поразила способность поэта перевоплощаться в их персонажей. «В наши дни такой артист, как Николай Клюев, был бы находкой для любого народного театра», — отмечал он.
Сохранилась рецензия Клюева на спектакль, поставленный на Вытегорской сцене. Этот спектакль был анонсирован «Трудовым словом» 12 января 1923 года: «Группой учащихся школы II ступени будет поставлена сказка "Подснежник" с прологом, пением и танцами». А 18 января 1923 года в газете «Трудовое слово» № 39 в рубрике «Наш театр» — отклик Клюева на это в рецензии «Подснежник» (Атрибуция Клюеву с помощью стилевого и языкового критериев проведена К. М. Азадовским).
В рецензии Клюев отмечает. «Юные артисты свежи, трогательны, их игра и чистые голоса обновляют сердца». Так хочется сказать словами Николая Клюева и о сегодняшней детской вытегорской фольклорной группе «Олония», созданной педагогом Митрошкиной Ниной Алексеевной: «Хорошее дело сделано: …молодая травка говорит нам о том, что где-то в глубинах жизни таинственно зреет весна красоты». «Подснежник» на вытегорской земле вырос воочию! То было в двадцатые годы. Традиция продолжается: сегодня цветет «Олония». Обладавший артистическим даром поэт отметил и артистизм детей, детского творчества и пророчески предсказал будущее.
Учился ли где-то актерскому мастерству Клюев или это был Дар от Бога?
Актриса Е. И. Студенцова, одна из учениц театрального педагога Б. Б. Сладкопевцева, вспоминала, что однажды на урок к ним приходили заниматься поэты Клюев и Есенин. Но это было однажды. Клюев более не приходил. Приходил один Есенин. Всё же, видимо, артистизм Клюева — Богом данный Дар.
В 1915-1916 году Николай Клюев и Надежда Плевицкая совершили поездку с концертами по ряду городов России. Илья Шнейдер, организовывающий это концертное турнэ, отмечает; «В аккуратной поддевке, в смазных сапогах и с подстриженными в скобку волосами, приглаженными растительным маслом, он выходил "первым номером" на эстраду, низко, в пояс кланялся публике, разгибался, и, помолчав, говорил, резко "окая": "Я не поэт, а мужик"».
Это был Николай Клюев. И принимали его везде восторженно.
Это было далеко не так. Так корреспондент владимирской газеты «Старый владимировец» в отчете от 15 декабря 1916 года писал, отметив «необычный успех талантливой гастролерши», о Клюеве просто в издевательском тоне: «Об остальных участниках концерта можно бы не говорить, если бы не большие претензии поэта Клюева на "неподдельную народность" его песен. Народного в них ровно столько же, как в его маскарадном костюме мужичка. Неистовый вой поэта с желанием походить как можно более на "всамделишнего" мужичка никого не убедил, несмотря на его заявление, что он не артист и песни его складывались не на мягком диване, а в "курной избе". Ни читка, ни "курные" стихи Клюева не удовлетворили слушателей».
Нижегородский литератор Б. Лавров по-иному воспринял Клюева /Беседа с Николаем Клюевым // Волгарь. — 1916. № 352. — 23 декабря/: «Н. А. Клюев поразил меня своей внутренней сосредоточенностью, его речь удивительно вдумчива, полна внутреннего созерцания, жива, образна, красива. Видя Н. Клюева и беседуя с ним, невольно и радостно понимаешь тот религиозный гимн, который он поёт природе и Богу. Он — незакатное пламя жизни, природы радостный причастник».
В 1960-х годах Илья Эренбург написал книгу «Люди, годы, жизнь». Есть в той книге и строки о Клюеве: «Осенью 1917 года меня позвала к себе молодая поэтесса М. М. Шкапская, которую я знал по Парижу. За столом сидел Н. А. Клюев в крестьянской рубахе и громко пил чай из блюдца Он мне сразу показался актером, исполнявшим в тысячный раз затверженную роль». Так показалось Илье Григорьевичу Эренбургу, не  поверившему, что Клюев, говоря словами Дмитрия Балашова, «не рядится под русского, а живёт по-русски».
В конце лета 1924 года Клюев приехал из Вытегры в Ленинград и на вечере у писателя Н. Б. Баршева читал свои стихи. Леонид Борисов присутствовал на вечере и описал своё впечатление: «Он не читал, а как-то выгибался голосом, порою ныл, порою назидательно вдалбивал слушателям свой дактиль, гипнотизируя их голосом своим, напоминающим кокетничание мяукающего кота. И всё же так оно или не так, но преподносил Клюев подлинную поэзию, люби её или отвергай, как кому будет угодно. Посыпались заказы, и Клюев выполнял их с удовольствием».
Одно из выступлений Н. Клюева с чтением «Плача о Сергее Есенине» описала Ольга Форш на страницах своего романа «Сумасшедший корабль»: «Он вышел с правом, властно, как поцелуйный брат, пестун, учитель. Поклонился публике земно — так дьяк в опере кланяется Годунову. Выпрямился и слегка вперёд выдвинул лицо с защуренными на миг глазами. Лицо уже было овеяно собранной песенной силой. Вдруг Микула распахнул веки и без ошибки, как разящую стрелу, пустил голос. Он разделил помин души на две части. В первой — его встреча юноши — поэта, во второй — измена этого юноши пестуну и старшему брату и себе самому…
Еще под обаянием этой песенной нежности были люди, как вдруг он шагнул ближе к рампе, подобрался, как тигр для прыжка, и зашипел язвительно, с таким древним накопленным ядом, что сделалось жутко. Уже не было любящей, покрывающей слабости матери, отец-колдун пытал жестоко, как тот, в "Страшной мести", Катеринину душу за то, что не послушала его слов.
Никто не уловил перехода, когда он, сделав ещё один мелкий шажок вперёд, стал говорить уже не свои стихи, а стихи того, ушедшего…/…/ Было до такой верности похоже на голос того, когда с глухим отчаянием, ухарством, с пьяной икотой он кончил: "Ты Рассея моя, …Рас…сея… Азиатская сторона…"
С умеренным вожделением у публики было кончено. Люди притихли, побледнев от настоящего испуга. Чудовищно было для чувств обывателя это нарушение уважения к смерти, всеобщим эстетическим и этическим вкусам Микула опять ударил земной поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую».
По-иному читал Клюев стихи Есенина студентам литературного факультета педагогического института в Томске, пришедшим к нему — ссыльному поэту — в дом на улице Красных Пожарников с просьбой почитать стихи Есенина. «С особым волнением, с дрожью в голосе и, кажется, искренними слезами на глазах, прочел он по нашей просьбе "Клен ты мой опавший…". И долго потом не мог успокоиться, вздыхал и проводил ладонями по глазным впадинам…
Глядя на него и слушая его декламацию, чувствовалось, что читает он не для нас, что даже забыл о нашем присутствии — настолько весь отдавался во власть волшебной музыки есенинского стиха и, надо полагать, наплыву собственных глубоко личных чувств.
Его чтение нельзя было назвать декламацией в обычном понимании этого слова. Не назовёшь его и пением или речитативом. Это было что-то такое, что объединяет в себе и то, и другое, и третье. И вместе с тем, не похожее на каждое из них в отдельности. Слушать его было непривычно, по-своему трудно, но усталости не ощущалось».
(В. Ф. Козуров. «В поход за поэзией», газ. «Красное знамя», г. Томск, 30-31 дек. 1989 г. № 229-330. С. 10.)
Дар перевоплощения — актерский дар поэта — не раз был отмечен современниками Клюева. Землячка поэта Н. Перуанская вспоминала: «Весь зал взрывался аплодисментами, восклицая: "Ай, да молодец, как артист!", когда Николай Клюев изображал в народном театре Вытегры пряху, сидящую за веретеном, прядущую нить. Он был в платке на голове».
Отмечает этот дар Клюева и В. В. Ильина, знавшая Николая Клюева по Томской ссылке: «Я вполне понимаю Шаляпина, который, по словам Клюева, врывался к нему иногда поздно ночью на Спиридоновке, где всё дышало Поморьем (и иконы старинного письма, и художественная утварь), садился ему в ноги на кровать и просил: "Николушка, расскажи свои чудесные сказки-сказы". Шаляпин мог слушать их до утра, уходил отдохнувшим и как бы омывшимся в потоках этого чародейного искусства от ночных пирушек или утомивших его выступлений». Клюевский дар звукоподражания был изумителен, поразителен. Он изображал жужжание мухи под пальцами ребенка, разных животных, мог говорить разными голосами, так что трудно было предположить, что это говорит один человек».
Для сына В. В. Ильиной рассказал Клюев «Сказ о Коте Евстафии». Это было перед Рождеством 1935 года. Сидя у ёлки, Николай Алексеевич рассказывал «Сказ…» как говорили сказатели его Родины, с выразительным подражанием, мимикой и жестами.
Сказ про кота-ворюгу читал Клюев в Томске и для сына Нины Петровны Мягковой. В её дом Клюева привёл геолог Ильин. Нина Петровна подчеркивает эмоциональность рассказа Клюева, его дар перевоплощения: «Меня поразило, как с первых слов Клюев преобразился. Передо мной был совершенно другой человек. Передо мной был не больной и смертельно уставший старик, а мудрый и благообразный старец, как бы сошедший с иконы».
Литературовед А. М. Панченко объясняет причину весьма распространенного в 20-е годы явления театральности: «Всякое вообще революционное и переломное время сопровождается маскарадностью (см. Великую французскую революцию. Петровское время) И это, по-видимому, не просто "пир во время чумы". Мне кажется, что накануне и во время взрыва культура распадается на отдельные течения, каждое из которых стремится победить.. Каждое такое течение подчёркивает свою "знаковость". "Знаковой" становится и одежда (см. у Маяковского: "Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова")».
Клюев не изменил выбранному «течению». Он выбрал себе роль заступника Культуры Руси, обрядов и обычаев Руси, языка Руси, хранителя духа Руси, духа крещеной Руси. Он справился со своей ролью до конца.

Публикуется впервые
Кузнецова В. Е. С думой о Есенине. Сборник статей. Мурманское книжное издательство, 2009.
Social Like