«Дело» Василия Наседкина

PostDateIcon 29.11.2005 21:00  |  Печать
Рейтинг:   / 2
ПлохоОтлично 
Просмотров: 9214

«МЫ, РУССКИЕ, ПОТЕРЯЛИ РОДИНУ И ОТЕЧЕСТВО»

(«Дело» Василия Наседкина)

То, что проведенная коллективизация была беспримерным преступлением перед собственным народом, Сталин и ленинская гвардия понимали прекрасно. Они знали, что ни порушенная русская деревня, ни порожденная и вскормленная ею крестьянская интеллигенция не простят им уничтожения миллионов лучших русских крестьян.

Будучи учеником Ленина, Сталин воспринял как должное все, что декларировали большевистские завоеватели России в отношении русского крестьянина. Крестьянские бунты конца 10-х — начала 20-х годов никогда бы не были подавлены, если бы перепугавшийся Ленин не догадался вовремя сменить политику. Сравнительно небольшой слой богатых крестьян был поголовно уничтожен в гражданскую войну, и теперь надо было любой ценой замирить основную крестьянскую массу, взявшую в руки оружие для защиты своей земли и хлеба — того, ради чего она спасала революцию.

Сталин учел этот урок. Проводя коллективизацию, которая в принципе могла не быть враждебной русскому крестьянину (общинное начало в деревне было еще достаточно сильным), он провел ее так, чтобы раз и навсегда подавить любое возможное народное сопротивление в деревне. Сталин не повторил ошибки Ленина и не двинул против деревни регулярные войска. Все было проделано под видом заботы о самом крестьянине и горожанине, нуждающемся в хлебе. А результат оказался тот же: кровь и голод. Отдельные немногочисленные очаги сопротивления подавлялись сравнительно легко: деревня была расколота, деморализована, выморена.

У Сталина нашлись хорошие советчики, озабоченные тем, чтобы на много десятилетий вперед дискредитировать общинный уклад крестьянской жизни, столь страшный для них. Подобно тому, как нэп в деревне стал пародией на столыпинские реформы, так и колхозы стали пародией на общинное землевладение.

И если выходцы из среды привилегированной интеллигентской элиты остались полностью равнодушными к тому, что произошло с деревней в начале 30-х годов (кое‑кто из них очнулся лишь в 1937), то вчерашние крестьяне, интеллигенты в первом поколении, не забыли и не простили ни Сталину, ни его окружению этого преступления. Другое дело, что никакая замена правительства и никакое свержение диктатора были уже невозможны. Осознание свершившегося выбивало почву из-под ног, крестьянские писатели ощущали себя изгоями в чуждом для них государстве, выросшем на земле некогда любимой России. Оставалось лишь отводить душу в дружеских разговорах, тяжело переживая приговор, вынесенный русскому народу именем той революции, за которую многие из вчерашних крестьян проливали кровь на фронтах братоубийственной гражданской войны.

Одним из них был близкий друг Сергея Есенина и муж его сестры Екатерины поэт Василий Наседкин. Они познакомились еще в 1914 году в университете Шанявского. В 1917 году Наседкин вступил в РКП(б), принимал участие в уличных боях в Москве против юнкеров, потом воевал на гражданской. А в 1921 году, побывав на родине в Башкирии и увидев, что на самом деле принесла революция России и населяющим ее народам, порвал с партией. Тогда это было в порядке вещей: помимо «жертв» партчисток из партии добровольно уходили и многие апологеты военного коммунизма, для которых нэп был фактом предательства. Так или иначе, мотивы разрыва Наседкина с РКП(б) оставались его личным делом вплоть до 1930 года, когда он был вызван в ГПУ и подвергнут допросу, в процессе которого ему пришлось написать соответствующие

Показания по существу дела

Из ВКП(б) вышел, с одной стороны, по болезни и еще от несогласия с политикой партии по крестьянскому вопросу. Я видел картины продразверстки на Урале. И они произвели на меня тягостное впечатление. Решающим моментом к моему выходу из партии было несогласие ЦК партии направить меня на лечение.

Считая себя, в общем, сторонником соввласти, я не согласен с политикой партии по ряду вопросов.

Несмотря на решение партии покончить с перегибами в коллективизации сельского хозяйства (быстрый темп), эти перегибы фактически существуют (в меньшей мере). Коллективизацию надо проводить, но более осторожно. Ликвидацию кулачества как класса одобряю, но, по возможности, без ошибок (раскулачивание середняков и прочее). Не согласен я с политикой партии и в области литературы. Я считаю, что своей политикой в этом вопросе партия толкает целый ряд попутчиков к халтуре и приспособленчеству. Это вызывается чрезмерным идеологическим нажимом партии на писателей — писать только на злободневные темы. В Доме Герцена и других общественных местах я высказываю свои политические взгляды, идентичные с приведенными выше.

Нередко, говоря об идеологии, я вместо слова «идеология» произносил «идиотология». Это относится и к соввласти. Не отрицаю, что во время политических споров иногда говорил, что местная власть грабит крестьянство. Имея в виду конкретные факты, я называл некоторые явления грабежом.

В. Наседкин.

Симптоматичная беседа. Наседкина, уже вышедшего из партии в 1921 году, проверяют в 1930 по тому же «крестьянскому вопросу». Он не смирился с происходящим истреблением крестьян 10 лет назад и, судя по всему, не мирится и теперь. Совершенно очевидно, что на столе у следователя Гендина уже был «компромат» на поэта в виде донесений стукачей, аккуратно извещавших ОГПУ о разговорах в Доме Герцена.

Наседкин ведет себя по возможности осторожно. Не скрывая своих взглядов, подбирает наиболее обтекаемые формулировки. Он еще понятия не имеет о том, что никакие смысловые нюансы никого в этом учреждении не интересуют, не ведает, что настанет день, когда на основании собранного компромата, в котором будет фигурировать и этот протокол допроса, сошьется «расстрельное» групповое дело, и тогда из него при помощи пыток будут выколачивать показания на себя и на близких друзей, а кое-что и дописывать от себя лично.

В сентябрьские дни 1937 года было начато его «дело».

ИЗ СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА № 14441

но обвинению Наседкина Василия Федоровича

Справка

Наседкин В. Ф. является активным участником террористической группы литераторов, в состав которой входили осужденные к высшей мере социальной защиты террористы — М. Я. Карпов — бывший член ВКП(б) и И. Макаров — бывший член ВКП(б), П. Васильев — беспартийный и И. Приблудный-Овчаренко. Группа подготовляла террористический акт против товарища Сталина.

О роли Наседкина в террористической группе осужденный Карпов показал:

«Собираясь вместе и обсуждая политику ВКП(б) и советского правительства в контрреволюционном духе, мы приходили к выводу о необходимости решительной борьбы с партией. Если на первом этапе этой борьбы по имевшемуся у нас уговору вели посильную контрреволюционную работу (мы пытались протаскивать наши контрреволюционные установки в литературе во время творческих командировок, обрабатывая в контрреволюционном духе сталкивавшихся с нами лиц), то в дальнейшем мы стали на террористический путь. Мы считали единственным оставшимся средством борьбы против существующего строя террор против руководителей ВКП(б) и в первую очередь против Сталина».

По показаниям Карпова, Наседкин откровенно проявлял себя на этих сборищах фашистом и выдвигал террор и интервенцию в качестве основных методов борьбы с советским строем.

«Русская страна, русский народ в результате политики инородцев потеряли свое отечество, потеряли страну и родину. Так дальше нельзя, нужны реальные меры, могущие привести к изменению существующего строя, а главное — к устранению Сталина».

«Выражая свои симпатии фашизму, Наседкин восхвалял погромную политику Гитлера в отношении евреев и коммунистов».

Из показаний обвиняемого Карпова М. Е.

Обвиняемый Макаров показал, что как он сам, так и Наседкин ориентировались в своей контрреволюционной деятельности на Бухарина.

Показания Карпова и Макарова полностью подтверждаются обвиняемым Клычковым С. А., который показал также, что Наседкин являлся участником террористической группы. По показаниям обвиняемого Васильева П., Наседкин восстанавливал его против руководства ВКП(б), высказывая при этом террористические намерения.

Осужденный организатор террористической молодежной группы Юрий Есенин, сын поэта Сергея Есенина, показал, что на него оказала сильное воздействие контрреволюционная пропаганда Наседкина.

Арест. Обыск.

Начальник 9 отделения 4 отдела ГУГБ

капитан государственной безопасности Журбенко

сентября 1937 года.

Летом 1937 года в НКВД была создана специальная группа по ликвидации «террористов» из писательской среды. Возглавил ее капитан Журбенко. Насколько удалось выяснить, единственным, по существу, объектом действий группы палачей были крестьянские писатели.

К моменту ареста В. Наседкина почти ни кого из перечисленных в «справке» уже не было в живых. Михаил Карпов и Иван Макаров были расстреляны в один и тот же день — 17 июля 1937 года. 13 августа 1937 года были расстреляны Павел Васильев и Юрий Есенин. Подходило к концу «хождение по мукам» в застенках НКВД и Сергея Клычкова. Жить ему оставалось немногим больше месяца.

8 октября Клычков был расстрелян. И только тогда, когда уже не осталось никого из давших показания на Наседкина (один Бог ведает, как вырывали у них эти «признания»), был составлен ордер на арест очередного «врага народа».

Ордер № А 512

Октябрь 26 дня 37 года. Выдан: Главное управление Государственной безопасности НКВД Санцевич на производство обыска и ареста Наседкина Василия Федоровича. Брюсовский переулок, дом 2/14, кв. 81.

Зам. народного комиссара внутренних дел СССР Фриновский

Начальник 2 отдела Г УГБ /подпись неразборчива/

Сразу же после ареста и заключения во внутреннюю тюрьму на Лубянке Наседкин был жестоко избит. И судя по всему, пытки и издевательства не прекращались в течение нескольких последующих недель. Не исключено, что здесь же по тюремному «телефону» он узнал о гибели своих друзей. Все это, вместе взятое, оказало пагубное воздействие на поэта. Единственное, за что он еще мог бороться, — это за сохранение собственной жизни. Впрочем, чутье, очевидно, подсказывало ему: надежды нет никакой. И я не думаю, что в эти дни Наседкин возводил на себя заведомую напраслину или клеветал на своих друзей. Вполне возможно, что он поначалу вообще отказался отвечать на вопросы и лишь пытки принудили его развязать язык. Он пишет письмо Ежову, а затем начинает давать показания, в которых вырисовываются яркая и жуткая картина жизни русских литераторов в столице, их настроение и полная бесперспективность существования при настоящем режиме, их ненависть к Сталину и наивная вера в Бухарина.

Имена Бухарина и Троцкого в показаниях поэта могут смутить читателя, но удивляться не приходится. Этот феномен точно описал Александр Солженицын в третьем томе «Архипелага», рассказывая о провинциальном учителе Броневицком, согласившемся во время немецкой оккупации возглавить земскую управу. «Он ждал кого-нибудь, кого-нибудь». Да и что фактически знали те же Валериан Правдухин, Лидия Сейфуллина, Иван Приблудный, Родион Акульшин, Василий Наседкин о тех же Троцком и Бухарине? Не будем гадать — ясно, что писатели, как и большинство народа, были дезориентированы сталинской кампанией против «правых» и всерьез могли поверить в Бухарина как в «защитника русского крестьянства». В это тем легче было заставить себя поверить, чем обостреннее становились ненависть к Сталину и желание кого угодно увидеть на его месте.

Не так ли и мы «купились» в наши дни сначала на Горбачева, вся интеллектуальная и моральная разница которого с его предшественниками заключалась в относительно членораздельной речи и деланном «участии» к «простому человеку», а потом и на Ельцина, показавшегося «типичным русским мужиком»?

Наседкин давал показания с сознанием полной безнадежности своего положения. При чтении протоколов мне не давала покоя мысль: а что если все сказанное и написанное им было обращено не столько к палачам из НКВД, сколько к потомкам, которые найдут же в один прекрасный день эти документы, со страниц которых перед их глазами встанет реальная, неприкрашенная жизнь московских литераторов середины 30-х годов?

Следователи редактировали протоколы и многое формулировали по-своему: в частности, постоянно встречающиеся слова «террор», «фашизм» явно были написаны не без их давления. То, что сообщал Наседкин от себя, их не устраивало, ибо не давало оснований для прямого обвинения по статье. Отсюда и примечания, рассыпанные по полям протоколов. Исключаются целые абзацы и отдельные фразы, из которых можно сделать вывод, что никакого реального покушения на Сталина или какого-либо иного теракта писатели не организовывали и не могли организовать. Зато выделяются вырываемые из контекста фразы, могущие стать материалом для вынесения приговора. Там, где сведений о том или ином писателе кажется им недостаточно, следует примечание: «Расширить». После каждого сеанса показаний опять следовали избиения, и опять вырывались новые показания.

И все же слишком хорошо заметно, где ощущается в показаниях прямое давление следователей, а где Наседкин говорит и пишет от себя. Встречи с друзьями, разговоры о жизни, о трагической судьбе обманутого крестьянина, об удушающей литературной политике, о засилии инородцев и невозможности пробиться русскому писателю — это все подлинное, взятое из реальной действительности. И главный тезис разговоров выброшенных из нормальной жизни людей: «Мы, русские, потеряли родину и отечество...»

Народному комиссару внутренних дел Н. И. Ежову от подследственного Наседкина В. Ф., поэта, члена Союза советских писателей.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Не могу и не хочу скрывать того, что стало причиной моего ареста. Начиная с моего выхода из партии, 1921-й год, и особенно с 1928 — 1929 годов я носил в себе груз явно контрреволюционных настроений, которые проявлялись в разговорах с моими знакомыми и друзьями. В 1932 году я написал контрреволюционное стихотворение «Буран», которое читал Карпову, Клычкову, Ив. Макарову, Шухову, Замойскому и другим. Вольно или невольно, но я стал контрреволюционером, которого тайные враги народа могли считать и, наверное, считали своим союзником. В 1934 году я сделал попытку покончить со всем тем, что мешало мне встать на честную дорогу беспартийного большевика, но попытка эта осталась лишь попыткой, и я опять оказался в контрреволюционном антисоветском болоте, нередко проявляя вредную и позорную для честного гражданина деятельность, в разговорах и беседах со знакомыми. Конкретно эта деятельность выражалась в сомнениях и неверии в политике партии и правительства, в осмеянии тех или иных трудных мероприятий власти, что в этом виновато руководство партии и что я сочувствовал тем, кто готов был свергнуть это руководство любыми способами.

Эти разговоры поддерживал и вел в беседах на квартире Правдухина, часто бывая у него до 1936 года. При встречах с Клычковым и с Макаровым, Платоновым и другими. Раньше, в начале коллективизации, я был уверен, что страна идет к гибели и что поэтому лучше было бы продолжать нэп. После — с раскрытием троцкистско‑зиновьевских банд, которым я хотя и никогда не сочувствовал, я часто не верил в предъявленные им обвинения, так чудовищны были их преступления. Мои контрреволюционные настроения еще более углубились весной 1937 года, когда я увидел районы, пораженные прошлогодним неурожаем.

Кроме того, мне иногда казалось, что русский народ неполноправен в семье других советских народов, что русские как бы без родины, поэтому и не верил в силу народного патриотизма. Эти настроения брали верх в моем сознании, нередко перемежаясь со здоровыми настроениями, и выражались также в разговорах со знакомыми, особенно из контрреволюционного и террористического лагеря (Клычков и Макаров, М. Карпов и другие), с которыми я таким образом явно солидаризировался на основе общности взглядов.

Прошу вас, товарищ народный комиссар, верить мне в мою искренность показаний и дать мне возможность честной работой искупить свою вину перед родиной и революцией. Подробнее ничего не утаивающие сведения начну давать завтра же, 27 октября 37-го.

В. Наседкин.

Из личных показаний подследственного Наседкина В. Ф., данных от 28 октября 1937 года.

Я по происхождению крестьянин-середняк. В 1917 году служил в Москве рядовым первого прожекторного полка. Тогда же я вступил в партию ВКП(б), в октябрьские дни вместе с рабочими Лефортовского и Благоушинского (ныне Сталинского) районов бил юнкеров. Потом полтора года был военкомом полка и затем полгода на фронте, был ранен и так далее.

Из Красной Армии я демобилизовался в 1922 году в октябре, а в 1921 году в августе вышел из партии.

Сообщаю эти подробности для того, чтобы сказать, что пока я был непосредственно связан с партией, рабочим классом, пока варился в революционном котле, я был настоящим коммунистом, и вообще честным гражданином своей родины. В 1921 году я был в длительном отпуску в своей деревне в Башкирии. Это было весной и в начале лета, В эти месяцы, окунувшись в крестьянскую мелкобуржуазную стихию, я почувствовал первые признаки шатания, которые, углубившись в моей неврастении, привели к тому, что, кажется, в августе того же года я сам вышел из партии. До 1929 года примерно я жил на капитал, который достался мне от моего пребыванию в партии, от участия в борьбе за советскую власть. В эти годы — 1923–1929 год — как поэт я завоевал пусть очень скромное, но все же почетное место в советской литературе. Мои сомнения и колебания были неощутительны. Правда, они понемногу росли, но росли главным образом от литературной вредительской политики Авербаха1 (После слов «главным образом» поставлен вопросительный знак) и авербаховцев, которые как будто нарочно толкали меня от советской действительности, всячески дискредитируя меня как поэта и как человека.

К моему недовольству литературной атмосферой вскоре прибавилось недовольство уже более серьезного порядка. Наступали годы коллективизации, коренной ломки всего крестьянского уклада. И во мне заговорил тот самый шатающийся середняк, о котором так хорошо говорил Ленин. Мне казалось, что незачем было переходить к коллективизации, а если переходить, то в сроки, более продолжительные. Живя в Mocквe в среде преимущественно крестьянских и явно кулацких поэтов, я через год-два окончательно порвал со всем тем, что было во мне связанного с народом и революцией. Я незаметно для себя стал скрытым контрреволюционером, при каждом удобном случае ехидничая над трудностями по проведению коллективизации.

В 1932 году, когда в результате кулацкого саботажа и кулацкой контрреволюции затруднения возросли еще больше, вызвав в некоторых районах Союза даже голод, я, стоя, по сути, уже на кулацких позициях, окончательно увидел себя человеком чуждым революции и советской действительности. В этом году я написал не только упадочное, но и явно контрреволюционное стихотворение «Буран», полное абсолютного неверие в силы партии и советского народа, полное глубокой безысходности. Мое неверие и озлобленность выражались иногда почти открыто. С подходящим человеком я разговаривал как контрреволюционер, озлобленно критикуя все мероприятия партии и советского правительства. Так продолжалось весь 1932 год и весь 1933 год.

В 1934 году, когда коллективизация победила и колхозное крестьянство переходило уже к зажиточной жизни, я сделал попытку пересмотреть свои позиции и встать на путь честного советского гражданина. В августе я написал стихотворение «Осень», в котором искренне приветствовал колхозную деревню.

Стихотворение это в 85 строк было напечатано в журнале «Новый мир» в январском номере. Однако попытка моя не увенчалась успехом, чему помешали, во‑первых, моя нерешительность смело отмежеваться от кулацких взглядов и, во‑вторых, отмежеваться от той нездоровой среды, в которой я вращался2.(Слова «отдел печати» зачеркнуты.)

Правда, эта попытка все же оставила во мне кое-какие следы, настроения примирения и слияния с советской действительностью были мне не чужды во все последующие годы, что могу подтвердить и соответствующими стихами и добросовестной работой в журнале «Колхозник» в качестве литредактора.

Но, как правило, здоровые настроения очень часто сменялись настроениями явно контрреволюционными, которым я поддавался нередко целыми месяцами. Постепенно здоровые советские настроения гасли, и я становился чуждым человеком своей родины и прямо сказать — контрреволюционером. Если я спрошу себя — а чем же я был недоволен? — то отвечу на это так.

Первое. Политикой партии и правительства в отношении деревни, где, мне казалось, все крестьянство бесправно и экономически угнетаемо.

Второе. Политикой партии и правительства в вопросе социальном, когда мне казалось, что русский народ живет и развивается в условиях худших, более стесненных, чем другие братские национальности Союза3. (Примечание: «Расширить»)

Третье. Состоянием общего литературного, главным образом, поэтического фронта, в первых рядах которого, как я думаю, стоят халтурщики, приспособленцы и скрытые контрреволюционеры. В частности, я принимал хорошие советские книги за исключение. В таком литературном состоянии я обвинял не только Союз советских писателей, но и отдел печати ЦК ВКП(б)4.(Слова «отдел печати» зачеркнуты).

Я сказал о самом главном. Не освобождаясь от груза кулацких взглядов, я, естественно, мог критиковать все явно с контрреволюционных позиций — зло, враждебно и непримиримо. «Коготок увяз, и всей птичке пропасть»,— говорит русская пословица5.(Эта фраза зачеркнута). Так вышло и со мной. Враждебное отношение к вопросам, отмеченным выше, стало распространяться и на другие смежные вопросы. Я все чаще приходил к убеждению, что руководство партии ведет вообще неправильную, неверную позицию. В годы коллективизации, например, так думалось мне, оно вело страну к гибели, а в последующие годы недостаточно заботится о благосостоянии трудящихся. При таких взглядах на действительность я болезненно переживал процессы над троцкистско-зиновьевскими бандами6,(Следующая часть фразы зачеркнута.) которым явно хотя и не верил, но все же не верил и в те обвинения, которые предъявлялись советским судом, так чудовищны были преступления изменников родины и революции. Не скрою, бывали настроения, когда временами7(Слово «временами» зачеркнуто) я готов был даже оправдать террор против руководителей партии и правительства8.(Подчеркнуто рукой следователя. Весь следующий текст до конца абзаца зачеркнут.) Но тут я всегда задавал себе вопрос — а если насильственное террористическое устранение верховного руководства партии и правительства вызовет гражданскую войну и интервенцию? Единственно, где я отвечал не как контрреволюционер, а как пусть заблудившийся и запутавшийся человек, это здесь. Да, я против гражданской войны и еще больше против интервенции, иначе говоря, я был против террора.

Однако этой оговоркой я не хочу смазывать того, что я своим поведением и знакомством с контрреволюционерами и террористами из писательской среды лил воду на мельницу оголтелых врагов и изменников родины. Находясь во власти враждебных действительности настроений, я при встречах с Клычковым, Правдухиным9,(Примечание: «Правдухина расширить».) М. Карповым, П. Васильевым обычно поддерживал разговоры, проникнутые неверием в силы партии и правительства вывести народы Союза на дорогу к счастью и довольству. Таким образом, я оказался вольно или невольно, но союзником этих врагов родины. Да и сами враги эти считали меня своим человеком10, (Следующая часть фразы зачеркнута.) и если не посвящали меня в свои планы, то это по сути было не столь существенно, они видели, что я буду с ними. Они могли ошибаться лишь в одном — насколько я годен для активной террористической деятельности11.(Здесь на полях знак вопроса). Но и это, я вижу теперь, — тоже не столь существенно, поскольку на первом этапе этой их борьбы с советской властью я все же был их союзник, если не делом, так словом.

И тут они уже не ошиблись, так как я был готов к этой роли и при случае играл эту роль. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих мою контрреволюционную работу.

В январе 1937 года я побывал в рязанской деревне Константинове, где видел, как ребятишки и женщины на себе привозили охапки хвороста из-за Оки. Ничего страшного в этом нет, к тому же лошадей в колхозе мало и ходить за хворостом не так уж далеко. Но я трактовал все это по-другому, с позиций явно контрреволюционных, когда привоз хвороста выглядел символом колхозной нищеты12.(Весь этот абзац зачеркнут. Примечание: «Не помещать»).

Второй пример. В марте — апреле я был в Ялте. В дороге я видел немало мешочников и действительно нуждающихся в хлебе крестьян районов, пораженных прошлогодней засухой. В Ялте с двумя-тремя больными я говорил о виденном так, как будто советская власть не имеет никакого желания помочь колхозникам. И это была клевета, которая была рассеяна чуть ли не на другой день, когда во всех газетах было напечатано постановление партии и правительства о помощи колхозникам Курской и Воронежской областей и о предании суду всех, кто вредительски оставил колхозы без хлеба. Таких случаев явно контрреволюционной трактовки тех или иных явлений хозяйственной, общественной и политической жизни, конечно, было больше, и при следующих допросах я постараюсь вспомнить кое-что еще. А сейчас расскажу о своих встречах и связях с писателями — врагами народа.

За последние три года этот круг был чрезвычайно узок. Я жил крайне замкнуто, боясь выдать себя своими контрреволюционными разговорами. Я нигде ни у кого не бывал, знал только редакцию журнала «Колхозник» и свою семью. И лишь «случайно» на улице или в редакциях встречался с Клычковым, Правдухиным, Ив. Дорониным и другими. Исключений было немного. Изредка заходил к Карпову, раза два был у П. Васильева и, как правило, почти ежедневно общался с писателем Н. Кауричевым13(Примечание: «Шире»), моим соседом по району. С ним, с Кауричевым обычно я и отводил свою контрреволюционную обывательскую душу в разговорах о литературе и о текущей политике. Мою гнилость Кауричев, как человек политически более здоровый, хотя и страдающий алкоголизмом, очень метко и иронически определил так: «С утра оптимизм, к вечеру — смятение духа». И действительно, за эти последние годы я жил так — здоровые и по-настоящему советские настроения, как правило, сменялись если не в продолжение дня, то в продолжение недели или месяца. В разговорах с Кауричевым при очередном смятении духа я часто все характеризовал по-старому, с позиций откровенной контрреволюции, не веря ни во что и не видя никакого выхода. То же самое говорил я и П. Васильеву, Клычкову, М. Карпову, Правдухину. Я не знаю, чем объяснить, но все эти лица поддержали мой разговор, как говорится, красноречивым молчанием или незначительными репликами, которых было достаточно, чтобы видеть, что они думают14(Здесь на полях знак вопроса. Примечание: «Врет!»)

Раньше, в годы 1930–35 я нередко бывал у Сейфуллиной и Правдухина, у которых довольно часто собирались такие писатели: Н. Смирнов, В. Зазубрин, раз видел Бабеля, раза два — Воронский, раз — Смилга, брат Василия Правдухина, кажется, Калининов, охотник, но, возможно, я фамилию его исказил, и австрийский инженер Бруно Алексеевич15(Здесь на полях знак вопроса), фамилию тоже забыл. Разговоры на квартире Правдухина, в его комнате велись в очень осторожной форме и застрельщиком их был обычно Смирнов, злобно критиковавший все советское, все коммунистическое. Ему возражали16(Подчеркнуто рукой следователя. На полях — знак вопроса) и Зазубрин, и Правдухин, и другие, но эти возражения были такими, которые лишь разжигали в Смирнове злобу и ненависть к советскому строю.

Значительно осторожней выступая австрийский инженер, но это была лишь форма, а суть оставалась той же — опорочивание всего советского. Делалось это с позиций якобы сугубо экономических и научных. Моя роль в собраниях этих была незначительной. Я был среди гостей на положении младшего, но не скрою — в годы коллективизации до 1934 года я также ввязывался в разговор, поддерживал его контрреволюционное направление. Прямых выводов никто обычно не делал17(__).

Все сводилось к дискредитации существующего положения и государственного руководства, но выводы, по-моему, напрашивались сами. Их только замалчивали, а выводы это такие: вот если бы во главе партии стоял Троцкий, тогда бы все пошло так, как следует. Если память не изменяет, Смирнов и, кажется, Правдухин про Троцкого вспоминали именно как раз тогда, когда оставалось делать выводы18(Примечание: «расширить» о разговорах Правдухина).

Помню несколько встреч с Иваном Макаровым. Он явно маскировался под беспартийного большевика, но его эсеровское нутро пробивалось в целом ряде мелочей, черточек и жестов, реплик. Однажды мы компанией — Кириллов, Клычков, Ив. Макаров, М. Карпов и я — очутились в пивнушке у Арбатской площади. Клычков читал свои стихи и я свои, напечатанные и не напечатанные19(Это слово зачеркнуто) — «Буран». Разговоров политических не было, но они были и не нужны, так как все мы были контрреволюционеры, понимая друг друга с полуслова.

До 1935 года я изредка бывал у Низового П., у Новикова-Прибоя20(Фамилия Новикова-Прибоя зачеркнута) и у П. Парфенова. Первые двое антисоветских разговоров не поддерживали, хотя склонность к ним у Новикова-Прибоя чувствовалась. Зато Парфенов, можно сказать, был воплощенной злобой и ненавистью к партии и советской власти. Тут уж мне приходилось только слушать, так как парфеновского какого-то болезненного озлобления хватило бы на целое собрание21(Против этой фразы на полях стоит примечание: «Подробно»). Он был правый, упоминал фамилию якобы друга своего — Яковенко и еще кого-то, кого я уже забыл.

Вспоминая все это и все свое прошлое, я констатирую, что на протяжении восьми лет поддерживал связи с врагами народа и сам стал врагом народа. Показания свои в дальнейшем продолжу.

28 октября 1937 года.

Из показаний В. Ф. Наседкина от 29 ноября 1937 года.

Начиная примерно с 1932 года, когда мне казалось, что страна идет к гибели, а личная жизнь моя с семьей сложилась далеко неудачно, именно с этих пор я часто связывал свои тайные надежды с заменой сталинского руководства, партией и правительством другим. Такое настроение и надежды питались, во-первых, моим глубоким неверным пониманием происходящих событий и, во-вторых, той средой, в которой я вращался. А вращался я, как оказалось потом, в кругу террористов. Мне казалось, я в этом был убежден, что, будь у руководства партии и правительства Рыков и вообще «правые», жизнь бы наладилась скорее. Такие взгляды я выражал в беседах с теми, о которых я знал, что они настроены антисоветски. А поскольку рыковцы и троцкисты кроме террора не имели никаких других способов борьбы за власть, то, естественно, я сочувствовал террористам и свое сочувствие выражал в указанных выше беседах.

Помню такую беседу с Клычковым и соответствующие реплики Правдухина на вечеринках. Но, повторю, эти взгляды пугали в первую очередь меня самого, так как, выразив их, я чувствовал где-то внутри, что я неправ, что террор потянет за собой то, что Советский Союз перестанет существовать как государство. И тогда начиналось то самое «смятение духа», о котором я говорил на предыдущем допросе. Чтобы избавиться от такого состояния, по какой-то оставшейся доле здорового инстинкта я уходил в редакционную работу и в семью, месяцами не видя тех, с кем делился своими террористическими настроениями. Но вот опять, встретившись с Правдухиным или с Клычковым, я опять оказывался во власти контрреволюционных настроений.

Что я говорю только правду, приведу такой случай. С 1923 года я в течение десяти лет был в особо дружеских отношениях с писателем Акульшиным Родионом, Я бывал у него, часто заходил ко мне и он. Он приходил ко мне всегда с коробом новостей, одна другой страшнее. А о моих частых контрреволюционных настроениях он знал. Рассказав мне, что случилось, как живут там-то и там-то, он уходил, а я после его ухода совершенно выбивался из колеи. Я болел по три-четыре дня и только в 1934 году догадался попросить его больше ничего мне не рассказывать и не расстраивать. Но, на мою беду, вместо Акульшина мне вдруг встречались другие, которые были в десять раз хуже Акульшина, потому что они были настоящими врагами народа, которые тонко вели свою преступную работу, так как Правдухина, например, я считал лишь пессимистом22(Подчеркнуто рукой следователя. На полях — знак вопроса.), а Клычков — озлобленный человек. Кроме того, своим контрреволюционным разговорам с ними и с другими я не придавал никакого значения. Я, что называется, отводил свою контрреволюционную душу и только зная хорошо, что сам я лично по своему складу характера не способен ни на какой террор, да и никого не подговаривал на это23(Начиная со слов «и только зная» вся эта часть фразы зачеркнута), так мне казалось потому, что я окончательно погряз в тени контрреволюционных настроений, окончательно оторвался от советской действительности. Жизнь менялась, шла вперед, а я катился назад в лагерь контрреволюции. И теперь, в этом году, здоровые советские настроения стали для меня уже редкими гостями. Я стал врагом народа, не находя уже сил и не делая попыток к повороту на честный путь. Остальное все развивалось своим логическим путем. Если я не стал явным фашистом, погромщиком и бандитом, то оказался их союзником24(Эта фраза зачеркнута).

И я говорил о неравноправном положении русского народа в кругу других наций, национальностей Союза, о засилии евреев в литературе, пока что не делая лишь выводов из того, что говорил. Но по той же логике событий я должен был сделать и этот вывод и поддерживать, пусть на словах, погромную деятельность террористов-фашистов. На счастье моей семьи, моих детей, я предстану перед судом советского народа и с готовностью понесу любое наказание.

Мне остается лишь просить органы НКВД дать мне возможность очиститься от всех мерзостей, в которых я очутился, и честной работой быть полезным родине, врагом которой я оказался.

Из показаний В. Ф. Наседкина от 1 ноября 1937 года.

... Л. Н. Сейфуллина представляется мне совершенно в другом виде. Это глубоко советский человек, что было видно из каждого ее жеста и слова. Помню такой случай, и даже не один. Зайдя в комнату Правдухина и прислушавшись к тому, что говорилось нами, а говорилось в смысле опорочивания советской действительности, Л. Сейфуллина, протестуя, потребовала прекращения подобных разговоров...

У Андрея Платонова я бывал тоже два-три раза. Этот писатель со мной еще более молчалив, чем другие. По-моему, он молчаливым был со всеми. Политических разговоров он никак не поддерживал, беседы проходили только в рамках литературных дел. А когда я жаловался на трудности жизни вообще, он отмалчивался. Во время одной беседы я как-то задал ему вопрос — откуда у него такой пессимизм и страдания, которые чувствуются почти в каждом его рассказе? Вместо ответа Андрей Платонов лишь улыбнулся...

На какое-то время после дачи показаний Наседкина оставили в покое. Но через неделю или две, уже в ноябре (точная дата в протоколе отсутствует) из него стали выколачивать новые показания, заставив уже отвечать на прямые вопросы следователя. А потом еще раз вынудили при помощи пыток писать «характеристики» на своих друзей, объединенных в «гнездо террористов».

По существу эти показания мало чем отличаются от данных ранее. Они составлены уже по отработанному шаблону, и все же чувствуется, что какие-то концы у палачей не сходились. Скорее всего, Наседкин, по замыслу следователей, как последний оставшийся в живых участник «контрреволюционной группировки» должен был дать самые чудовищные показания, которые позволили бы поставить жирную точку в конце всего «дела». Не получалось. Энкаведешники приходили в бешенство, с одной стороны, от отсутствия нужных им деталей в показаниях, с другой стороны — от тех характеристик, которые поэт от своего имени и от имени своих друзей давал эпохе и власти. Еще месяц длились его мучения.

Из протокола допроса Наседкина Василия Федоровича от неизвестного числа ноября 1937 года.

Вопрос: Вы указали, что начали вести антисоветскую деятельность с 1932 года. Следствие располагает данными о том, что вы задолго до 1932 года вели антисоветскую деятельность и были связаны с рядом лиц, активно боровшихся против соввласти.

Ответ: Да, это правильно. В 1921 году я был в своей деревне в Башкирии. Окунувшись в крестьянскую мелкобуржуазную стихию, я почувствовал первые признаки шатания, которые росли, усиливались и привели к тому, что в августе того же года я вышел из партии, будучи не согласен с политикой партии. В период 1923 — 29 годов мои сомнения и колебания росли и развивались. К этому еще прибавлялось мое недовольство политикой партии в литературе. В 1929 году мои антисоветские настроения резко усилились. Наступали годы коллективизации, коренной ломки всего старого крестьянского уклада, и все мои шатания и колебания, которые были у меня раньше, сразу дали себя знать. Мне казалось, что незачем было переходить к коллективизации, а если и переходить, то не сразу, а в сроки более продолжительные.

Вопрос: Дайте показания, как вы использовали в антисоветских целях свою литературную деятельность и в каких произведениях вы выражали свои антисоветские взгляды.

Ответ: Несомненно, мои антисоветские настроения нашли отражение в ряде литературных произведений, написанных мною. В 1932 году я написал упадочное и явно контрреволюционное стихотворение «Буран», полное абсолютного неверия в силы партии и советского народа, полное глубокой безысходности26(Далее несколько строк густо зачеркнуты).

Смысл, вложенный в это произведение, примерно следующий. Власть над народом захватили инородцы, которые попирают его национальные особенности. Русская культура уничтожена. Мы, русские, потеряли свою родину и отечество. Русская страна гибнет в результате политик инородцев27(“—).

Написал я это стихотворение в результате того, что страна идет к гибели, что руководство партии ведет неправильную политику, что коллективизация приведет страну к гибели, что правительство мало заботится о благосостоянии трудящихся. Я был озлоблен против руководства партии, так же как и лица, с которыми я сталкивался.

Помню, были разговоры и по вопросам национальной политики. Зачинщиком их обычно был Кауричев, и не скрою, иногда эти разговоры носили антисемитский харакер, особенно при обсуждении литературных и всяких издательских дел. Конкретно говорилось, что русскому писателю труднее издать свою книгу, чем писателю-еврею, более ловкому и напористому. Выражалось недовольство и тем, что во главе издательств стоят люди, хорошо не знающие русский язык и тем более литературу. Имеется в виду Шульц Лазарь, заведующий издательства Московского товарищества писателей и «Советский писатель».

Говоря о литературных и издательских делах, мы иногда делали такой вывод: литературу заполнили евреи в ущерб русским. И вывод — помню хорошо одну такую беседу — был такой: если литература в руках евреев, то нам, русским, надо больше работать, быть культурнее евреев, так как было ясно, что в литературе бескультурный всегда будет побит более культурным, политически и литературно более подкованным. Мы же, русские, вернее, многие из нас — лентяи, пьяницы и крайне расхлябанная публика.

Допросил сотрудник резерва назначения 9 отделения 4 отдела ГУГБ

Шепелев.

Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения. 21 ноября 1937 года. Город Москва.

1937, ноября 10-го дня я, сотрудник резерва назначения отделения 9 отдела 4 Главного управления государственной безопасности НКВД, рассмотрев следственный материал по делу и приняв во внимание, что гражданин Наседкин Василий Федорович, 1896 года рождения, бывший член ВКП(б) с 1917 по 1921 год, вышел из партии, будучи не согласен с политикой партии, поэт, член Союза советских писателей, достаточно изобличается в том, что на протяжении целого ряда лет, будучи озлоблен руководством партии и правительства, вел контрреволюционные террористические разговоры, был сторонником террористической борьбы против партии и правительства, одобрительно относился к той борьбе, которую вели троцкисты и «правые» против партии, являлся участником антисоветской группы литераторов, в которую входили Правдухин и Смирнов, Калиненко и другие, на сборищах группы вели контрреволюционные разговоры, питали надежды на переворот, на приход «правых» к власти, злобно критиковали все с контрреволюционных позиций, постановил:

Гражданина Наседкина В. Ф. привлечь в качестве обвиняемого по статьям 58—8, 58—10,58—11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей.

Уполномоченный Шепелев.

После этого Наседкин еще раз был вызван на допрос 27 ноября. Но никакого допроса не было. Шепелев не задал подследственному ни единого вопроса. Единственный документ, который был составлен в тот день, — это постановление об окончании следствия.

Обвинительное заключение по делу № 1441 по обвинению Наседкина Василия Федоровича по статьям 58-8, 58-10, 58-11 УК РСФСР.

Показаниями осужденных террористов Карпова, Клычкова С. А. установлено, что Наседкин Василий Федорович на протяжении ряда лет, будучи озлоблен против руководства партии и правительства, вел контрреволюционные террористические разговоры, был сторонником террористической борьбы и одобрительно относился к тем методам борьбы, которыми троцкисты и «правые» ведут борьбу против партии. Следствием установлено, что Наседкин Василий Федорович с 1931 по 1934 год был участником антисоветской группы литераторов в составе Правдухина, Смирнова и других. На сборищах этой группы велись контрреволюционные разговоры, злобно критиковались мероприятия партии и правительства с контрреволюционных позиций. Питались надежды на переворот, на приход к власти «правых». Наряду с этим Наседкин В. Ф., будучи озлоблен против руководства партии и правительства, вел террористические разговоры, сочувствовал террористам, одобрительно относился к этой борьбе, которую троцкисты и «правые» вели против партии. Виновным себя признал полностью.

На основании изложенного, Наседкин Василий Федорович, 1896 года рождения, уроженец деревни Вировка Каменецкого района Башкирской АССР, по социальному происхождению из крестьян-середняков, бывший член ВКП(б) с 1917 года по 1921 год, вышел из партии, будучи не согласен с политикой партии, до ареста литератор, обвиняется в том, что:

1. Был участником антисоветской группы литераторов, возглавляемой Правдухиным, присутствовал на сборищах группы, вел контрреволюционные разговоры, питая надежды на переворот, на приход к власти «правых», злобно критиковал мероприятия советской власти с контрреволюционных позиций.

2. Вел террористические разговоры, сочувствовал террористам, одобрительно относился к той борьбе, которую троцкисты и «правые» вели против партии, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 58-8, 58-10, 58-11 УК РСФСР.

На основании изложенного обвиняемый Наседкин Василий Федорович подлежит суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР с применением закона от первого декабря 1934 года.

Сотрудник резерва назначения 9 отделения 4 отдела ГУГБ НКВД Шепелев.

Согласен. Начальник 9 отделения 4 отдела ГУГБ майор государственной безопасности Журбенко.

Утверждаю. Начальник 4 отдела ГУГБ майор госбезопасности Литвин.

4 декабря 1937 года.

Утверждаю. Прокурор Союза ССР Вышинский.

30 декабря 1937 года.

Мало того, что Вышинскому потребовался целый месяц, чтобы подписать этот документ. Уже после составления обвинительного заключения Наседкин просидел в тюрьме 2,5 месяца! Машина НКВД дала сбой, который, скорее всего, был вызван междоусобной войной, день ото дня все сильнее полыхавшей в этом заведении.

Только 14 марта 1938 года состоялось заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу В. Ф. Наседкина. На следующий день состоялось судебное заседание, на котором Наседкин отказался от своих показаний, заявив, что давал их под пытками. Но его уже ничто не могло спасти.

Протокол закрытого судебного заседания выездной сессии Военной коллегии Верховного суда Союза ССР 15 марта 1938 года, г. Москва.

Председательствующий — диввоенюрист Иевлев,

члены — бригвоенюрист Преображенцев, военюрист первого ранга Суслин.

Секретарь — военный юрист третьего ранга Козлов.

Председательствующий объявил, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Наседкина Василия Федоровича в преступлениях, предусмотренных статьями 58-8, 58‑10 и 58-11 УК РСФСР.

Секретарь доложил, что подсудимый находится в зале и что свидетели по делу не вызывались. Председательствующий удостоверяется в самоличности подсудимого и скрашивает его, вручена ли ему копия обвинительного заключения, на что подсудимый ответил утвердительно.

Подсудимому разъяснены его права на суде и объявлен состав суда. Подсудимый ходатайств и отводов составу суда не заявил.

По предложению председательствующего секретарем оглашено обвинительное заключение. Председательствующий разъяснил подсудимому сущность предъявленных ему обвинений и спросил его, признает ли он себя виновным, на что подсудимый ответил, что виновным себя не признает. От своих показаний на предварительном следствии отказывается, считая их ложными.

Оглашаются показания подсудимого от 20 ноября 37-го года. Подсудимый заявил, что эти показания написаны им под воздействием следствия. Группа писателей, перечисленных им в своих показаниях, не являлась антисоветской группой. Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет.

Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово, в котором он заявил, что Клычкова он не видел и не встречался с ним более десяти лет. Он повинен в том, что в 1932 году сомневался в политике партии. Антисоветских разговоров ни с кем у него не было.

Суд удалился на совещание. По возвращении суда с совещания председательствующий огласил приговор.

Председательствующий Иевлев

Секретарь Козлов

ПРИГОВОР

Именем Союза Советских Социалистических Республик Военная коллегия Верховного суда Союза ССР в составе председательствующего диввоенюриста Иевлева, членов бригвоенюриста Преображенцева и военного юриста первого ранга Суслина при секретаре военном юристе третьего ранга Козлове в закрытом судебном заседании в г. Москве от 15 марта 1938 года рассмотрела дело по обвинению Наседкина Василия Федоровича, 1896 года рождения, бывшего литератора, в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-8,58-10,58-11 УК РСФСР.

Предварительным и судебным следствием установлено, что Наседкин с 1931 по 1934 год являлся участником антисоветской группы литераторов, возглавляемой Правдухиным, присутствовал на сборищах этой группы, злобно критиковал мероприятия советской власти и ВКП(б), одобрительно расценивал деятельность троцкистов и „правых" в борьбе против руководителей ВКП(б) и советской власти, разделял их террористические установки и сам выражал террористические намерения. Таким образом, установлена виновность Наседкина в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58-8, 58-10 и 58—11 УК РСФСР.

На основании изложенного и руководствуясь статьями 319 и 320, Военная коллегия Верхсуда СССР приговорила Наседкина Василия Федоровича к высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.

Приговор окончательный и в силу постановления В ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года в исполнение приводится немедленно.

Председательствующий Иевлев

Члены Преображенцев

Суслин

СПРАВКА

Приговор о расстреле Наседкина Василия Федоровича приведен в исполнение в Москве 15 марта 1938 года.

Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом отделе Первого спецотдела НКВД СССР, том №3, лист №109.

Начальник 12 отделения Первого спецотдела НКВД СССР

лейтенант госбезопасности Шевелев.

Дважды еще запрашивалось «дело» расстрелянного поэта в связи с разработкой и арестом «связей» — в 1946 и в 1948 году. Запросы составляли начальник следственного отдела полковник госбезопасности Зименков и начальник 5 отдела УМГБ полковник Челноков.

А в 1956 году после запроса сына Василия Наседкина — Андрея — «дело» было пересмотрено, и поэт был реабилитирован. За подписью зам. председателя Военной коллегии Верховного суда Союза ССР полковника юстиции В. Борисоглебского была составлена циничная и лживая справка с искаженной датой смерти. В. Борисоглебский составлял подобные же справки и на других репрессированных, в частности на Ивана Приблудного, Петра Орешина, Сергея Клычкова. Документам, подписанным его фамилией, нельзя верить ни на грош.

И здесь обнаруживается парадоксальная вещь: по крайней мере одна книга Василия Наседкина — «Последний год Есенина» — еще на протяжении 15 лет после расстрела ее автора не изымалась ни из библиотек, ни из книжных магазинов. Она была изъята лишь в 1953 году Главлитом СССР, как об этом свидетельствует в подписанной им справке зам. начальника Главного управления по охране военных и государственных тайн в печати А. Котленец.

Чем объяснить эту ситуацию: книга репрессированного «врага народа» до самой смерти Сталина свободно продается в книготорговой сети и живет своей жизнью среди читателей? Этого мы никогда, наверное, не узнаем, но есть же в этом некий таинственный смысл!


Публикация, подготовка текста и комментарии С. ВОЛКОВА.

 

Social Like